Первая учительница

Аромштам Марина — Первая учительница

Когда мне пришло время поступать в школу, меня отдали учиться не в обычную школу, а в интернат. В интернате дети не только учились, но ещё и жили: ели, гуляли и даже оставались спать ночью. В интернате работал учителем мой папа. Интернатские ребята любили моего папу, а он очень любил свой интернат и считал его самым лучшим местом для детей. Вот меня туда и отдали. Папа работал с утра до позднего вечера. Иногда он дежурил по ночам – чтобы следить за детьми и охранять их сон. Поэтому видела я его только по дороге в школу. Этого времени мне совершенно не хватало, чтобы любить папу, как любили его другие дети. Зато я любила свою учительницу. Ее звали Валентина Ивановна. Она была молодая и очень красивая. И она была моя первая учительница. Какими бывают другие учительницы, я не знала. Хотя папа тоже был учителем, он был не в счет.

Валентину Ивановну я любила, но на уроках было скучно. Сначала я думала, что она красивая, и это немножко помогало терпеть. Но потом надо было придумывать что-нибудь ещё. И за это – за то, что мне скучно – меня часто ставили в угол. Я, правда, думаю, что Валентина Ивановна меня тоже любила. Я была отличницей. В нашем втором классе было двое отличников – я и Саша Мельник. И нас никогда не наказывали указкой. Если учительница хотела меня наказать, она переставала со мной разговаривать и не обращала на меня внимания. Я несколько дней ходила за ней по пятам и умоляла простить. Я очень страдала. Но меня никогда не били.

А других наказывали. Если уроки не выучил или написал грязно, учительница подходила и требовала положить руки на стол. А потом хлопала по рукам указкой. Меня не хлопали, но я точно знаю, что это было больно. Даже смотреть было больно. Одного мальчика, который был двоечником, очень часто наказывали. Когда его били указкой по рукам, его лицо кривилось.

Однажды во втором классе мы писали диктант. На следующий день Валентина Ивановна вошла в класс с гневно поджатыми губами и велела дежурным раздать тетради. А потом сказала очень строго:
– Кто получил двойки – встаньте!

Поднялись все, кроме меня и Саши Мельника. У нас были тройки.

– Идите к доске!

К доске вызывали для наказания.

Двоечники вышили и понуро выстроились у доски. Валентина Ивановна смерила взглядом нас с Сашей Мельником и ехидно спросила:
– А что у вас?

– Тройка, – сказали мы хором.

–

Вы считаете, что тройка – хорошая оценка?

Конечно, мы так не считали.

– Вот и идите к доске!

Мы встали к доске, и нас охватило чувство причастности к общему горю. Валентина Ивановна выдержала паузу, окинула всех уничтожающим взглядом и задала риторический вопрос:
– Ну? И что же я со всеми вами должна делать?

Все в классе знали, что надо делать с такими, как мы. И от этого было так тоскливо, что даже воздуха не хватало. Вопрос Валентины Ивановны повис прямо над нами. И мы все прямо видели: он принял форму топора, которым отрубают головы преступникам. Надо было что-то сделать, что-то сказать. Но все молчали.

И вдруг эту невыносимую тяжесть пронзил звонкий голос Саши Мельника:
– Побить нас указкой!

– Да? – ехидно спросила Валентина Ивановна и сделала паузу. – Вас много, а я – одна!

Вздрогнувший, было, класс снова тупо замер.

И тогда голос Саши Мельника прозвенел с новой, отчаянной силой:
– А мы сами себя побьем!

Это было РЕШЕНИЕ. Саша стоял немного впереди. Я видела его стриженый ежик. Ежик торчал вверх самым героическим образом. И я почувствовала, как в моей груди разливается чувство небывалого восторга.

– Да? – снова спросила Валентина Ивановна, и было видно, что ей интересно. Неужели ей, как и мне, целых два года было тоже скучно сидеть в классе? – Ну… Пожалуйста! И кто первый?

Конечно, первым был Саша. Он шагнул вперед и положил на учительский стол левую руку. А в правую взял указку и стукнул себя три раза по руке.

—

Достаточно, – сказала Валентина Ивановна. – Для этой руки.

Саша переложил указку в другую руку и ударил себя по правой руке. Получилось чуть-чуть слабее: в левой руке немного меньше силы.

– Достаточно, – снова сказала Валентина Ивановна. – Кто следующий?

Я решила быть следующей.

У нас в пионерском лагере на главной аллее был памятник героически погибшей партизанке Зое Космодемьянской. Зою долго пытали фашисты, а она все равно ничего не сказала врагам. Я часто гуляла по этой аллее (там еще дорожки были посыпаны битым кирпичом, и росли флоксы). И я очень хорошо помнила, КАК стояла Зоя на своем постаменте: с гордо поднятой головой, плечи бесстрашно развернуты, руки сжаты в кулаки и отведены назад. Когда никто не видел, я иногда тренировалась так стоять – на всякий случай, если меня когда-нибудь будут пытать фашисты. И я точно знала, как надо совершать геройский поступок.

До стола было три шага. Когда я шагала, я чувствовала, что очень похожа на тот памятник. Что я – герой. Как Зоя Космодемьянская. А указка – это как будто тебя будут пытать. И я взяла указку и ударила себя изо всех сил. Это было очень важно – ударить по-честному, изо всех сил. Краешком сознания я отметила, что мне больно. Значит, все в порядке.

– Достаточно, – сказала Валентина Ивановна.

Дальше все было, как во сне. За спиной раздавалось: «Достаточно. Достаточно…». А я, словно по воздуху, летела к своему месту, и меня переполняли гордость и восторг – от сознания собственной способности совершить подвиг.

Но дома я почему-то об этом не рассказала. Видимо, я тогда не смогла бы об этом рассказать, как надо. Я рассказала об этом только много лет спустя, когда стала взрослой. А мой папа к этому времени получил звание заслуженного учителя и давно не работал в интернате. Он работал в элитной гимназии и любил свою гимназию, как когда-то интернат. Но интернат он тоже продолжал любить. И когда я рассказала ему про свой подвиг, у него сильно испортилось настроение: «Знаешь, – сказал он, – Валя, кажется, умерла».

А еще я рассказала эту историю одному своему приятелю. Он долго молчал, а потом сказал: «Пожалуй, тебе можно быть учительницей». И я стала учительницей.