Глостерский портной — перевод из Беатрикс Поттер
Бернштейн Инна — Глостерский портной — перевод из Беатрикс Поттер
Рубрика: Перевод
«Я разорюсь на зеркало, пожалуй,
И приглашу десятка два портных».
Уильям Шекспир,
«Ричард III»,
Акт I, сцена 2.
Милая Фрида!
Так как ты болеешь и любишь сказки, я сочинила сказочку
специально для тебя – она совершенно
новая, ещё никем не читанная.
А самое удивительное – что я слышала её в
Глостершире, и что всё в ней – чистая правда,
по крайней мере, портной, и камзол, и вот это:
«Лап не прикладывать! Без приклада!»
Во времена шпаг, и париков, и кафтанов с пышными фалдами и расшитыми лацканами – когда джентльмены носили плоёные кружева и атласные да парчовые камзолы – жил в Глостере портной.
С утра и до темноты сидел он, скрестив ноги, на столе у окна в своей маленькой мастерской на Уэстгейт-стрит.
И целый Божий день, сколько хватало свету, шил, и кроил, и смётывал атлас, и жаккард, и люстрин, – удивительно назывались ткани во времена Глостерского портного. И ужасно дорого стоили.
Он хотя и шил для других платья из шёлка, но сам был бедный-пребедный; эдакий старичок, личико – с кулачок, на носу – очки, пальцы-крючки и поношенная одёжка.
Кроил он экономно, подгоняя по узору; обрезки и лоскутки оставались у него на столе совсем узенькие.
– Такие остатки ни на что уже не сгодятся, только мышам на жилетки, – говаривал портной.
Однажды морозным утром, незадолго до Рождества, портной уселся шить кафтан мэру Глостера – из тёмно-вишнёвого рубчатого шёлка, расшитого розами и анютиными глазками, а к нему – кремовый камзол, отделанный шёлком и зелёной синелью.
Сел он за работу, отмеряет шёлк, то так, то этак поворачивает, кроит, подрезает портняжными ножницам, весь стол завалил вишнёвыми обрезками. И под нос себе бормочет:
– Совсем узенькие лоскутки, и срезаны по косой. Ни на что уже не годятся, только мышам на капюшончики да на ленточки к чепцам. Всё это – мышам! – так приговаривал Глостерский портной.
Когда с неба полетели снежные хлопья и залепили стёкла маленького оконца, стало совсем темно, и Глостерский портной кончил работу: весь шёлк и атлас уже лежал на столе раскроенный.
Двенадцать кусков на кафтан и четыре – на камзол; и клапаны над карманами, и отвороты обшлагов; и пуговицы – в ряд на своих местах. На подкладку – тонкая жёлтая тафта. И тёмно-вишнёвая шёлковая тесьма – обшивать петли на камзоле. Всё было готово. Теперь утром только бери иголку и сшивай, всё вымерено, всё подогнано, всего в самый раз – единственно только недоставало одного моточка тёмно-вишнёвой тесьмы.
В сумерках вышел портной из мастерской – он ночевал не там, а у себя дома. Заложил перекладиной оконце, запер дверь на замок. А ключ унёс с собой. Ночью ведь в мастерскую никто не заглядывал, кроме серых мышек, а им всюду и без ключей вход свободный.
Потому что в стенах всех старых домов Глостера есть мышиные лестнички и потайные дверцы, и мыши свободно перебегают из дома в дом по длинным узким ходам; они могут весь город обежать, ни разу не высунувшись наружу.
А вот портному пришлось выйти на улицу, и он побрёл к себе сквозь снегопад. Жил он неподалеку, на подворье Колледж-корт, что рядом со школьной лужайкой для игр. Дом, где жил портной, был невелик, но по крайней своей бедности он снимал в нём одну лишь кухню.
В ней он и жил бобылём, без семьи, только и было у него домочадцев что кот по имени Симпкин.
Весь день, пока портной был занят работой, Симпкин самостоятельно вёл хозяйство; мышей он тоже любил, хотя не в том смысле, чтобы дарить им шёлк на платье.
– Мяу! – сказал кот, когда портной отворил дверь. – Мяу?
Портной ответил:
– Симпкин, теперь мы разбогатеем. Но сейчас я слаб, как гнилая нитка. Вот тебе монетка – это наш последний четырёхпенсовик. Да возьми с собой, Симпкин, фарфоровый горшочек. И ступай купи на один пенни хлеба, на второй пенни – молока и на третий – колбасы. И вот ещё что, Симпкин: на последний пенни купи тёмно-вишнёвой шёлковой тесьмы. Да смотри не потеряй этот последний пенни, Симпкин, иначе я – человек пропащий и голый, как шпулька, ведь я остался без приклада!
Симпкин опять сказал: «Мяу!» – взял четырёхпенсовик и горшочек и ушёл в темноту.
А портной сидел совсем без сил – тяжко ему, и неможется, похоже, что он занемог. Сидит он на стуле у очага и разговаривает сам с собой, всё больше о чудесном кафтане, который у него в работе:
– Я теперь разбогатею, тут двух выкроек быть не может, ведь мэр Глостера справляет свадьбу на Рождество, и к свадьбе он заказал кафтан и шитый камзол на жёлтой подкладке, жёлтой тафты мне хватило в самый раз, в обрезках осталось всего-то ничего, мышам на капюшончики…
Тут портной вздрогнул и замолчал: с буфета на другом конце кухни до него вдруг донесся странный тихонький стук-постук:
– Туп-туп-тик! Тик-тик-туп!
– Что это за звуки? – удивился Глостерский портной и поднялся со стула. Буфет был заставлен посудой – перевёрнутыми чашками, блюдцами, тарелками с картинкой, мисками и горшочками.
Портной прошаркал через кухню и, надев очки, замер и прислушался.
Из-под чашки, которая стояла донышком кверху, снова тихонько и странно раздалось:
– Туп-туп-тик! Тик-тик-туп!
– Вот чудно-то! – сказал себе Глостерский портной. И с этими словами перевернул чашку донышком вниз.
Под чашкой оказалась маленькая дама-мышка, она выступила вперёд и сделала реверанс. А потом соскочила с буфета и мгновенно исчезла за плинтусом у стены.
Портной снова сел к огню и стал греть свои старые руки, бормоча себе под нос:
– Камзол я скроил из кремового атласа, по атласу шёлковой нитью вышиты тамбурным швом прекрасные розовые бутоны. Разумно ли я поступил, что доверил Симпкину последний четырёхпенсовик? И – двадцать одна тёмно-вишнёвая петелька, обшитая шёлковой тесьмой…
Внезапно с кухонного буфета снова тихонько раздалось:
– Туп-туп-тик! Тик-тик-туп!
– Поразительно! – воскликнул Глостерский портной и перевернул ещё одну чашку, стоявшую вверх донышком.
Там оказалась мышка-господин, он выступил вперёд и отвесил поклон!
И тут по всему буфету тихонько затикало то хором, то вперекличку – так тикают жучки-древоточцы в старом, изъеденном оконном ставне:
– Тик-тик-туп! Туп-туп-тик!
Из-под чашек, мисок, кружек и блюдец выходили всё новые и новые мышки, соскакивали с буфета и исчезали под плинтусами.
Снова уселся Глостерский портной у огня и забормотал:
– Двадцать одна шёлковая петля! И всё должно быть готово в субботу к обеду. А сегодня у нас вторник. Правильно ли было выпускать мышей, несомненно, принадлежавших Симпкину? Увы, я погиб, ведь я остался без приклада!
Мышки же вышли из норок и слушали всё, что бормочет портной. Они поняли, какого фасона задуман чудесный наряд, и шептались между собой про жёлтую тафту на подкладку и про мышиные капюшончики.
Внезапно их всех как ветром сдуло – они побежали по своим мышиным коридорам из дома в дом, попискивая и переговариваясь на бегу; а в кухне у портного не осталось ни одной – потому что в этот миг возвратился домой Симпкин с горшочком молока.
Он распахнул дверь и – скок в кухню!
– Кххь-мъяаауу! – сердито взвыл он, как завывают коты, когда им что-то сильно не по нраву.
Дело в том, что Симпкин терпеть не мог снег, а сейчас снег набился ему в уши и под ошейник на загривке. Он положил на буфет хлеб и колбасу и принюхался.
– Симпкин! – позвал его портной. – Где мой приклад?
Симпкин поставил на буфет горшочек с молоком и сердито посмотрел на перевёрнутые чашки. Ведь ему нужна была жирная, гладкая мышка на ужин!
– Симпкин! – повторил портной. – Где мой приклад?
Но Симпкин украдкой запрятал моток тесьмы в заварочный чайник и зафыркал, зашипел на портного. Умей он разговаривать, он спросил бы портного:
– А где моя мышка?
– Увы, я пропал! – вздохнул Глостерский портной и понуро поплёлся в кровать.
Всю ночь Симпкин рыскал и шарил по кухне, заглядывал в шкафчики и под плинтусы, и в заварочный чайник, где лежала купленная им тесьма; но нигде не нашёл ни одной мышки.
А портной то и дело что-то бормотал во сне, и Симпкин отвечал ему: «Мьяаауу-кххь-щщь!»– и издавал другие жуткие ночные звуки, как это в обычае у котов.
Бедный старый Глостерский портной и вправду захворал, он всю ночь горел в жару и ворочался в своей кровати под балдахином, но всё равно сквозь беспокойный сон продолжал горестно твердить:
– Без приклада! Я остался без приклада!
Он пролежал больной весь следующий день, и ещё один день, и ещё. А как же тёмно-вишнёвый кафтан? В мастерской у портного на Уэстгейт-стрит раскроенный шёлк и атлас ждал на столе – и двадцать одна прорезь под петли! – да кто же всё это сошьёт, когда окно заложено на перекладину, а дверь заперта на замок?
Однако для кого – для кого, а для серых мышек это не преграда; они ведь без ключей бегали по всему старому Глостеру.
По улицам пробирался по снегу народ покупать себе Рождественского гуся или индейку и всё, что нужно для Рождественского пирога; только Симпкина с бедным старым портным не ждал на Рождество праздничный ужин.
Глостерский портной пролежал больной три дня и три ночи, и вот наступил Сочельник. Час был уже поздний. В небо над крышами и трубами взобралась луна и заглянула сверху на подворье Колледж-корт. Ни огонька в окнах, ни звука в домах, весь город Глостер, засыпанный снегом, спал крепким сном.
А Симпкину подавай мышку, и всё. Он стоял у кровати хозяина на задних лапах и мяукал.
Но в старых сказках рассказывается, что в Рождественскую ночь, от Сочельника до Рождественского утра, все животные могут говорить (правда, мало кому доводится их услышать, а кто и услышит, едва ли поймёт).
Лишь только соборные куранты пробили двенадцать, как тут же раздалось им в ответ как бы эхо – и его услышал Симпкин. Он вышел из портновского дома и побрёл по глубокому снегу.
Со всех крыш и из всех чердачных окошек старых деревянных домов города Глостера неслись весёлые голоса, они распевали старинные Рождественские песенки, какие я знаю, и ещё другие, совсем незнакомые и неожиданные, вроде той, что пели когда-то колокола Дику Виттингтону.
Первыми и всех громче прокричали петухи:
– Вставай, хозяйка, пироги затевай-ка!
– Дили-дили-дили-бом! – со вздохом подхватил Симпкин.
На одном чердаке засветилось оконце – там танцевали, и на бал со всех сторон через улицу спешили кошки.
Хей-дидл и хей-дикл,
На скрипке кот пиликал.
И все коты и кошки
пустились дружно в пляс!
– Кроме меня, – добавил от себя Симпкин.
Скворцы и воробьи из-под крыш зачирикали про Рождественский пирог; на соборном шпиле проснулись и встрепенулись городские галки; и хотя стояла глубокая ночь, запели дрозды и малиновки. Воздух дрожал от весёлых, бойких распевов.
Но бедного голодного Симпкина только досада разбирала.
Особенно его злил пронзительный свист из-под одного карниза. Я думаю, это были летучие мыши, они всегда пищат очень тоненько, тем более – такой чёрной морозной ночью, когда они спят и, как Глостерский портной, сквозь сон что-то приговаривают.
То, что они говорили, звучало загадочно, примерно вот так:
«Зззу!» – гудит зеленая муха,
«Жжжу!» отвечает ей пчела.
Кто «Зззу», кто «Жжжу», мы все гудим,
Потому что у всех дела.
Понятно, что от такого ззудящего пения Симпкин пустился прочь со всех ног, точно ужжаленный.
Из оконца портняжной мастерской на Уэстгейт-стрит лился свет. Симпкин подкрался, заглянул и увидел, что вся мастерская освещена горящими свечами. Щёлкали ножницы, вились нитки; и мышиные высокие голоса громко и весело пели:
Однажды двадцать пять портных
Вступили в бой с улиткой.
В руках у каждого из них
Была иголка с ниткой!
Но еле ноги унесли,
Спасаясь от врага,
Когда заметили вдали
Улиткины рога.*
И сразу, не переводя дыхания, мыши затянули другую песню:
Мы овёс просеяли,
Мы муку смололи,
В скорлупе поставили,
Чтоб тесто подошло…
– Мяу! Мяу! – перебил певцов Симпкин и стал скрестись в дверь.
Но ключ от двери лежал под подушкой у портного, и войти кот не мог.
Мышки только посмеялись и запели на новый мотив:
Мышки рукодельницы
Сели у окошка
Вдруг откуда ни возьмись,
заглянула кошка
– Что у вас за занятье?
– Мы шьём джентльменам платье.
– Давайте я вам помогу,
Я нитку перегрызть могу.
– Нет уж, спасибо, тётя,
Вы нас перегрызёте.
– Мяу, мяу! – звал Симпкин.
– Хей дидл? – отвечали мышки.
Хей дидл данни!
В Лондоне купцы —
Почтенные дельцы,
Ходят в красном кафтане,
Золотом шитом,
Шёлком подбитом,
И собой на подбор молодцы!
Они пели и отбивали такт крохотными напёрсточками, но ни одна их песенка Симпкину не нравилась, он знай себе мяукал и сопел под дверью мастерской.
Купил я чашку, кружку,
И мисочку, и блюдце,
Кувшинчик и горшочек,
и всё – за медный грош …
– Донышками кверху на кухонном буфете, – добавили невежливые мыши.
– Мьяаау-кххь-чщщь! – выл и плевался Симпкин.
Он влез на подоконник и стал царапаться в оконце. Тут все мыши вскочили и закричали хором в один голос:
– Лапы не прикладывать! Чур без приклада!
Они закрыли ставни и заложили на перекладину и так заперлись от Симпкина.
Но через щёлки в ставнях он всё равно слышал, как тюк-тюк-тюк! щёлкают по столу крохотные напёрсточки и поют-приговаривают мышиные голоса:
– Без приклада! Чур без приклада!
Симпкни побрёл прочь от мастерской, крепко задумавшись. Он возвратился домой, и оказалось, что жар у бедного портного прошёл. Старичок спал мирным сном.
Симпкин на цыпочках подошел к кухонному буфету, достал из чайника пакетик с шёлковой тесьмой, и глядя на неё при лунном свете, устыдился своего бездушия. То ли дело добрые мышки!
Утром, только проснувшись, портной увидел перед собой на лоскутном одеяле моток тёмно-вишнёвой шёлковой тесьмы, а у кровати стоял Симпкин, который раскаялся!
– Жаль, я слаб, как гнилая нитка, – сказал Глостерский портной. – Но зато у меня есть теперь весь приклад!
Сияло солнце, искрился снег, когда портной встал и, одевшись, вышел на улицу. А Симпкин бежал впереди него.
На крышах и трубах чирикали скворцы, распевали дрозды и малиновки – но теперь они все насвистывали свои, птичьи, попевки, а не песенки со словами, как накануне.
– Как жаль, – сказал портной, – у меня теперь есть весь приклад, но сил и времени хватит разве на то, чтобы обшить одну петлю из двадцати одной, ведь сегодня уже Рождество! Венчание Глостерского мэра состоится ещё до обеда, а где его тёмно-вишнёвый кафтан?
Отпер он дверь своей маленькой мастерской на Уэстгейт-стрит, и кот Симпкин первым вбежал внутрь, ожидая увидеть удивительное зрелище.
Но в мастерской не оказалось никогошеньки – никого! Ни единой серой мышки!
Пол был чисто выметен, все обрывки ниток и обрезки шёлка собраны и вынесены вон.
А на столе – о радость! портной даже вскрикнул – там, где он оставил раскроенные куски ткани, лежали самый – пресамый ослепительно нарядный кафтан и камзол из вышитого атласа – ни один мэр Глостера никогда ещё не надевал такой красоты!
На лацканах кафтана красовались вышитые розы и анютины глазки; а камзол был расшит маками и васильками.
Весь наряд был готов, за исключением одной петли, которая пока ещё осталась не обшитой тёмно-вишнёвой тесьмой. На её месте была приколота булавкой бумажка, и на ней малюсенькими – крохотусенькими буковками было написано:
«Без приклада».
С этого случая пришла к Глостерскому портному удача; он растолстел и стал богатым.
Он шил зажиточным купцам Глостера и всем благородным джентльменам в округе кафтаны дивной красоты. Какие на них были изумительные кружевные манжеты, фалды и лацканы!
Но главным предметом его гордости стали обшитые тесьмой петли.
Так аккуратно они были обмётаны, стежок к стежочку, ниточка в ниточку, трудно даже представить себе, что это сделано руками старого портного, у которого на носу очки, старческие пальцы скрючены, и на безымянном надет толстый портновский напёрсток.
Все стежочки были такие маленькие – ну, такие маленькие! – как будто бы это рукодельничали маленькие мышки!
* Этот стишок приводится в переводе С.Я. Маршака.
