Старый дом и его обитатели: Кися Белая
Заходер Галина — Старый дом и его обитатели: Кися Белая
Посвящается моему горячо любимому мужу Борису Заходеру, под редакцией и с благословения которого, написана эта повесть.
Галина Заходер
(продолжение)
Первой, правда, её увидел Борис.
Наступило то время года, когда мы с мужем поздравляли друг друга с годовщиной приезда в тихую когда-то деревенскую Комаровку, а заодно – с «переездом нашего дома на дачу».
Это означало, что дома-коробки, построенные на поле, где мы некогда подобрали рыжего Тишку, дома, всю зиму глядевшие на нас свысока, постепенно исчезают, задёрнутые занавесом из свежераспустившейся листвы. Этот занавес, с каждым днём становясь всё плотнее и плотнее, скоро совсем скроет нас от подступившего так близко города.
Борис сидел в своём кабинете и изредка поглядывал в окно, откуда была видна цветущая сирень. Он писал стихи, и отвлечь его от этого занятия могло только что-то чрезвычайно важное. И таковое случилось – в саду запел соловей.
Борис открыл окно, чтобы послушать певца, и увидел белую кошку. Она мелькнула на любимой тропинке Барри – у забора за кустами старинной сирени.
– Галя, скорее, скорее, – закричал он, – взгляни, какая красавица!
Мне пришлось поверить ему на слово, так как я успела увидеть лишь пушистый хвост, который тоже исчез вслед за его владелицей в зарослях спиреи.
– Чья же это? – потребовал от меня ответа супруг, твердо убеждённый, что я, как Тишкина мама, даже по хвосту могу определить любую местную кошку.
В этом он, пожалуй, прав. Я большая любительница не только самих кошек, но и кошачьих концертов. Знаю многих людей, отвергающих этот вид искусства, но мне кошачьи вокализы кажутся очень мелодичными, не говоря уже об их эмоциональности. Едва услышу первые ноты, бросаю все дела и выскакиваю из дома, чтобы полнее насладиться звуками и полюбоваться, если удастся, изысканными позами участников турнира. В кошачьих битвах хвост, как известно, играет не последнюю роль. Так что я хорошо знакома не только с местным кошачьим населением, но и с его хвостами.
Нет, такого хвоста у здешних кошек я прежде не встречала. Это был не хвост, а белое опахало!
На следующий день белая кошка появилась опять. На этот раз я её рассмотрела. Она и вправду была хороша: чисто-белая и очень пушистая. Я позвала её и даже бросила ей кусочек мяса, но она в испуге убежала, словно это было не угощение, а камень.
Я стала расспрашивать соседок. Оказалось, что никто не видел в нашей деревне никаких белых кошек.
Тем не менее, таинственная незнакомка продолжала регулярно появляться в нашем саду и так же таинственно исчезала.
Зацвела наша старая-престарая липа. Значит, наступило лето. Склонили к земле тяжелые головки белые и розовые пионы. Дуплистый пень, в котором поселились растунции – так у нас называются настурции, – превратился в веселую клумбу, всю покрытую жёлто-оранжевыми цветами. Лимонный лилейник, как некая редкость, привезённый в начале века прямо из самого Парижа (по крайней мере, так гласит легенда, доставшаяся нам вместе с домом), уже отцветал, и на смену ему готовился распуститься более поздний – терракотовый. Дикий виноград за стеклами нашей террасы так разросся, что редкий лучик солнца мог пробиться внутрь сквозь его плотную зелень.
Не успели нарадоваться лету, как соседи уже стали вспоминать, что «Пётр и Павел – час убавил», а вскоре, во время купания на Клязьме, кто-то сообщил, что «Илья-пророк – два уволок»… То есть, по народным приметам пора закрывать купальный сезон – уже и осень не за горами.
И правда – зацвели астры. А наш клумбо-пень чуть не за одну ночь покрылся опятами. Они росли прямо среди настурций, сбегая по толстым корням в траву. Опят было так много, что мы собирали их несколько дней.
Только управились с урожаем грибов, как ночной заморозок спалил все цветы.
Не удержались и наши «растунции». Пень, ещё несколько дней назад цветущий и плодовитый, внезапно превратился в дряхлого, облезлого старца…
Всё менялось в саду, и только тайна белой кошки оставалась для нас тайной…
Но однажды, выйдя на террасу, мы увидели таинственную незнакомку совсем рядом…
На террасе стоял диван. Это был даже не диван в полном смысле слова, а спинка от дивана, поставленная на деревянные козлы. Она знавала лучшие времена, – была даже когда-то обтянута кожей. Но когда какой-то пьянчужка предложил нам её «за бутылку», об этом можно было только догадываться…
По нашей тогдашней бедности мы радостно ухватились за эту антикварную вещь. Я обила её чем-то вроде гобелена, и она прижилась у нас навсегда. Одна из пружин провалилась, образовав уютное углубление. Его немедленно облюбовал наш любитель экзотических спален – Тишка. Это было его любимое лежбище.
Именно здесь – мы с трудом поверили своим глазам, – уютно устроилась белая кошка. А наш самоотверженный рыжий джентльмен скромно примостился в сторонке.
Эта идиллическая картина при нашем появлении быстро изменилась. Кошка стремительно взлетела на карниз. Тишка сгоряча кинулся в сад. Барри при виде всего этого безобразия попытался было навести порядок, но не встретив нашей поддержки, смирился с присутствием «чужой». Тем более, что она сидела вне пределов досягаемости – на карнизе.
В дальнейшем так и повелось: нас нет – парочка на диване. При нас – кошка на карнизах. Я не оговорилась – на террасе у нас четыре внутренних карниза. Три – над оконными ставнями, четвёртый – над входной дверью.
Для кошки это оказалось большим удобством: у неё получилась своеобразная тропинка под потолком на всю длину террасы. Видимо, там она себя чувствовала в такой же безопасности, как и на тропе за кустами сирени. На карнизах скопилась вековая пыль, поэтому ставень, служивший кошке трамплином, быстро покрылся чёткими следами кошачьих лапок, которые, как печать на документе, сохранялись много лет, пока не пришло время покрасить ставни.
Вопрос жилья для белой кошки, таким образом, был решен. Благодаря Тишке. Уж кто-кто, а он-то знал, что такое бродячая жизнь…
Мы уже считали гостью своей. Но она нас своими не считала. Даже накормить ее было нелегко. Как мы ни соблазняли её разными лакомствами, она отказывалась есть в нашем обществе. Приходилось блюдце с едой ставить на пол, а самим уходить. Тогда она снисходила – спускалась со «своих» карнизов на «нашу» террасу и ела.
