Развлечения в скучную пору

Соломко Наталья — Развлечения в скучную пору

Зимой посёлок наш до крыш заносило снегом, и мы ходили в школу по узким, твёрдым тропам, которые нами же и протоптаны были в могучих, спёкшихся в пору мороза и ветра сугробах, и не было учеников упорнее и прилежнее нас. Потому что их не было вообще, вот только мы пятеро. Потому что посёлок наш, ещё несколько лет назад жилой и шумный, теперь был брошен: рудник, вокруг которого он вырос, закрыли, и взрослые разбрелись в поисках другой работы, оставив нас на бабок и дедок. Сначала нас было много в заброшенном посёлке среди лесов, и беспризорная свобода была нам в радость, но вот разобрали уже всех по новым местам обитания, и остались только мы, пятеро, среди заколоченных, умерших домов. Видно, не очень у наших там ладилось, а у Коськи и вовсе родители разбежались, и у каждого уже была новая семья, так что Коська им теперь был без надобности. Что ж, мы жили, не тужили: вокруг леса стояли, было чем заняться. Да и тужи не тужи, что от этого изменится? Потому и в школу ходили мы не просто аккуратно, а с остервенением даже. Особенно зимой. Куда нам ещё-то было идти? И вот мы любили нашу двухэтажную бревенчатую школу с тремя учителями и торчали там у печки с утра до глубокой тьмы, пока не возмущалась сварливая Анна Ильинична: «Ну, будет казённые дрова переводить!» – и не выгоняла нас по домам. Мы выходили на скрипучее крыльцо в морозную тьму, и пусто и страшно становилось нам: пока родители наши жили где-то там, зарабатывая квартиры и твёрдо нацелясъ на удобную городскую жизнь, так тихо и жутко было в посёлке, где когда-то мы жили все вместе, так одиноко и тоскливо было в домах, и так зловеще, так мстительно потрескивали половицы… А было мне тогда тринадцать лет.

И вот мы стоим на крыльце школы, и домой нам идти жутко.

– Робя, домой неохота! – говорит Ванька. – А?

Ему никто не отвечает: чего зря языком трепать, и так ясно, что неохота. Да пойти-то некуда,

– Скукота! – говорит Ванька. – А?

Он вообще болтун.

– Давайте чего-нето придумаем, а?

– Робя, пошли на кладбище! – с отчаянием предлагаю я, лишь бы не расходиться по домам.

– Да сколько можно на кладбище, – уныло отзывается Тюля, и Наташка с ним согласна.

– А пошли Котову пугать, – лениво предлагает Коська.

Котова – мой брат. Ему семнадцать. Он дурачок.

Он дурачок – его дразнят. Его дразнят – он сердится. Он сердится – и это очень весело и интересно. Во всяком случае других развлечений не предполагается…

– Дак бабка наверно дома, – говорю я. Я хитрю: бабки дома нет, и я это отлично знаю. Просто мне не хочется пугать Котову. Мне его жалко. Только ни за что никому я в этом не сознаюсь. Он такой, Котова… Тихий, всего боится и чуть что – плачет. Как маленький. А сам огромный, сильнющий. Но он не знает об этом, он думает, что он маленький… Наверно, я должен за него заступиться. Но я не делаю этого, ну его. Когда говорят: «У него брат – дурак», – внутри у меня всё замирает, хочется втянуть голову в плечи. Но я смеюсь вместе со всеми. Весело подтверждаю: «Ага, дурак!» И взахлёб рассказываю что-нибудь такое о его жизни, дурацкое. Все радостно хохочут. И я с ними вместе, чтоб ясно было: он – дурак, а я – нет. Я – как все. Нормальный.

– Ага! – говорит Коська. – Расскажи в другой раз: бабка у него дома! У нас твоя бабка, они с дедом в дурачка играют каждый вечер, будто не знаешь.

– Ну и что, – говорю я, – а может, Тузик дома. Это ещё хуже бабки…

Тузик – наша собака. Злая. Это все знают. Просто жуткая собака, всех ненавидит и кусает. Её Соколовы оставили, когда уезжали. Привязали на цепь у заколоченного дома и уехали. Она и караулила пустой дом. Ох, и выла. А Котова её отвязал и домой притащил. Теперь она и кусает, кого вздумает. Осенью отец приезжал – так и его эта наша злющая собака укусила. Отец застрелить хотел, но бабка не дала. «Один у Вовки дружок, а ты его стрелять хочешь, паразит!» – сказала. Отец отступился. А Котову Тузик любит и не кусает. Котова его за уши таскает, борется с ним, и Тузик – ничего, только хвостом машет.

– Щас все собаки в лесу ещё, – говорит Тюля, – охотятся. Что, ваш Тузик всех умнее, что ли?

А Наташка смеётся согласно.

Тогда я говорю им самое главное – про ружьё: оставшись в доме один, пугливый, сумасшедший брат мой достаёт из шифоньера отцовское ружьё, заряжает (я сам научил его когда-то), и даже на двор, в покосившуюся дощатую уборную, ходит вооруженным. Ну, он всего на свете боится: темноты, тишины… А больше всего он боится оставаться дома один.

Эти мои слова – про ружьё – ошибка. Потому что, конечно, все приходят в восторг и начинают радостно вопить, как это будет здоровски интересно… А Наташка смотрит на меня своими глазами, стоя рядом с Тюлей, только вряд ли меня замечает. Она вообще никого, кроме драгоценного своего Тюли, не замечает, обхохочешься. И я гляжу ей в глаза и улыбаюсь пренебрежительно. Я её знать не желаю. И её обожаемого Тюлю. Они дружат. Подумаешь! И чего он в ней нашел? Девчонка!.. Волос долог да ум короток… (Я давно уж влюблен в неё).

И вот мы идём по узкой тропе в сугробах, идём к моему дому, и снег так громко и тоскливо скрипит у нас под ногами. Мы идём пугать моего брата, Ванька и Коська хохочут, сговариваются притвориться «зыками», которые сбежали. Это правда, поблизости есть лагерь, и «зыки», бывает, бегают. Но летом, А сейчас куда побежишь – снега по грудь, не выбраться из тайги. Не бегают зимой «зыки».

– Не бегают зимой «зыки», – говорю я Коське и Ваньке.

– Больно он понимает, он же дурак! – жизнерадостно отве¬чает Коська.

Дать бы ему в ухо. И Ваньке тоже. Но я не решусь на это. Да ещё и Наташка идёт с нами. Мне хочется, чтоб мы все шли и шли вот так, скрипя снегом, под огромным ледяным небом. И чтоб Наташка шла рядом.

К дому мы подходим крадучись. Там окна чуть светят. Там брат мой пристально таращится в телевизор. Он сидит в обнимку с отцовским ружьём и настороженно вглядывается в мельтешение серых теней на экране. Я вижу это, подобравшись к окошку по глубокому снегу, начерпав в валенки. А что там показывают по телевизору, не видать мне. Зато хорошо мне видать с моего места, что Коська и Ванька уже подошли к двери, а Наташка и Тюля остановились у калитки, ожидая, что будет. Настроение у всех весёлое.

– Колян, иди сюда! – свистящим шепотом зовет меня Ванька.

– Не! – громко отвечаю я из своего сугроба. Может, Котова услышит? Я гляжу на него сквозь проталину: нет, не слышит. Сидит один в пустом доме и боится, боится… Не знает, что мы пришли его пугать.

– Он сейчас, кажется, заревёт, – говорит Наташка Тюле и смеётся. – Погляди на него.

Тюля послушно глядит на меня. Он маленький, сутулый. Стоит с ней рядом и за руку её держит. И чего она в нём нашла?

– Пацаны, – зовет Тюля, пошли лучше на кладбище.

Но Ванька уже колотит в дверь ногой… Котова там, в доме, вздрагивает всей спиной, сползает со стула, зажав голову руками, а ружьё коленками. Наверно, думает, что так его не найдут: зажмурился – значит, его не видать.

Стук всё сильнее, Котова озирается в ужасе, поднимается во весь свой огромный рост… Он так похож на взрослого, но на самом деле ему года три, он и слова-то ещё плохо выговаривает… Разве Ваньке это объяснишь?

В комнате становится пусто, Котову не видно, он, плача от страха, бредёт к двери. Он несёт с собой ружьё.

– Кто тама? – спрашивает Котова из-за двери, всхлипывая. Его едва слышно.

– Бандиты! – надрывно выкрикивает Коська. – Открывай давай!

За дверью долгое молчание, а потом тонким своим невнятным голосом Котова кричит:
– Уди! Еля буу!

Ванька и Коська хохочут, зажимая друг другу рот. Они не поняли, что сказал Котова. Он сказал: «Уходите! Стрелять буду!»

– Открывай! – надрывается Ванька. – Мы знаем, что ты один!

– Живо, а то дверь сломаем! – вторит Коська.

Покричав, они прислушиваются с недоумением. Потому что Котова затих. Молчит. Становится тихо-тихо, и в этой тишине слышен там, за дверью, некий звук – отчётливый лёгкий щёлк. Только дурак не поймёт, что это звук взводимого курка.

– Ложись! – ору я, стараясь выдраться из своего сугроба, а Ванька и Коська опять пинают дверь, давясь от сдерживаемого хохота. Они «бандиты», им море по колено… У калитки стоят и смеются Наташка и Тюля, им ведь там, у калитки, не слышен был тот звук…

– Ложись! – надрываюсь я, выпадая из сугроба. И от этого всем делается ещё смешнее. Я успеваю сбить Коську и Ваньку в утоптанный снег перед дверью, и тут гремит выстрел…

Дверь дымится. Наступает нелепая тишина.

Тихо-тихо на небе и на земле. В тишине кто-то всхлипывает. Это я, кажется.

Тюля и Наташка испуганы грохотом, но так ничего и не поняли.

– Он что, вправду бабахнул? – смешливо спрашивает у нас Наташка. – Ой, умора – лежат! Вы ещё окоп выройте! – и она идёт к нам.

– Не ходи! – кричу я ей, но она меня разве послушает?

– Ни оди! Он! Уки ex! – командует из-за двери сумасшедший, отчаянный голос брата.

Наташка легко и даже чуть пританцовывая, идёт к нам, к двери…

А у нас ружьё двуствольное.

– Уйди! Не надо! – ору я,

– Уди! – взволнованно повторяет за дверью Котова и щёлкает курком.

Я поднимаюсь на колени, прыгаю, сшибаю Наташку с ног, мы барахтаемся на земле, Наташка лупит меня варежками по лицу.

– Обалдел, дурак, да?! – кричит она. – Совсем уже, да? – Она всё ещё не поняла, а Тюля застыл у калитки: он уже понял.

– Тихо! – говорит он. – Тихо, пацаны, не двигайтесь, он же чокнутый! Прижмитесь к земле, не двигайтесь, а то убьёт, Колян, скажи ему!

Я реву. Мне стыдно, что Наташка рядом и видит.

– Скажи ему, Колян, – просит Коська. – Он ведь точно – застрелит…

– Елю! – грозно соглашается за дверью брат. Темно. Ночь тяжело навалилась на посёлок, затерянный среди лесов, брошенный людьми. В посёлке темно и тихо. И в лесу темно и тихо. Только снег падает с веток да неслышно ходят звери. У них там дом, им не страшно. Темно и тихо в лесу до самой тундры. Темно и тихо в тундре до самого океана. И там – темно и тихо. А где-то есть большие города, я по телевизору видел. Там – свет на улицах и люди. Их много. И ни один из них не знает, что мы сейчас лежим здесь, в снегу, вжимаясь в землю, и мой сумасшедший брат караулит нас о ружьём, а вокруг – темно и тихо, и никто не спасёт. Брат мой не поверит мне, что это я, что мы шутим…

– Коля… – шепчет Наташка. – Коль, ты чо?

– Ничо.

– Ты чо, ревёшь?

– Не твоё собачье дело!

– Коля… Ну, Коленька… – она гладит меня по голове. – Он, чо, убьёт нас?..

– Не знаю.

– Убью! – вдруг совершенно отчетливо выговаривает Котова. – Всех елю! Адиты!

– Скажи ему, Колян, – всхлипывает Ванька.

Я кричу:
– Котова, это я, Колька! Не стреляй!

Тишина. Котова притаился в тишине. Он не верит.

– Ну, Котова, ну, правда! – тоскливо подтверждает Коська.

Котова плачет. Он плачет взахлёб, кричит злобно, но из-за рыданий слов уже совсем не разобрать, и я с трудом догадываюсь, что кричит он:
– Ты не Коля, не Коля! Коля – добрый, он придёт…

– Я замёрзла, – говорит Наташка и тоже всхлипывает. Все мы тут лежим и плачем в холодном снегу. А Котова плачет в сенях, держа наготове двустволку.

– Пацаны, – испуганным голосом зовёт Тюля, – вы полежите… Я пойду, приведу кого…

– Кого? – клацает зубами Ванька.

Нашу бабку? Коськиного деда? И что он может сделать, этот кто-то?

– Коля, умирать боязно… – шепчет Наташка. Губы у неё синие от холода и страха. Я осторожно стягиваю с себя телогрейку, укрываю её.

– Ладно, – бормочу я. – Не бойся, я сейчас…

Я ведь знаю, что надо сделать, я догадался уже. Только страшно мне очень. Только очень не хочется. И обидно. Вот через несколько секунд все встанут и пойдут домой. А завтра – в школу. А потом весна будет… А я останусь лежать на снегу.

Может, он промажет? Или хотя бы не насмерть попадёт?.. Всё равно страшно. И больно наверно будет очень… Но Наташка замёрзла, надо скорей.

– Сейчас, – говорю я, – ты не бойся… – Наташка всхлипывает.

– Слушай, – говорю я, – я тебе только скажу что-то… – Она не слушает, плачет.

– Я тебя люблю, вот…

Она плачет. Я поднимаюсь сперва на колени, потом во весь рост, и снег скрипит громко.

– У-у! – перепуганно верещит Котова. Но не стреляет.

– Эй! – ору я, топая ногами. Иду к двери. А он всё не стреляет. А я всё ближе – теперь уж точно – насмерть.

-Ты! – воплю я. – Стреляй скорей!

Брат послушно выполняет команду. Выстрел взрывается, налетает откуда-то снизу, снег встаёт дыбом, его осколки вместе с жарким сквозняком проносятся мимо левой руки. Но я жив. Я стою на ногах. Мне не больно.

За дверью воет Котова.

– Вставайте, – говорю я Коське и Ваньке. – Уже всё. Идите отсюда.

Они лежат, вжимаясь в снег.

– Ну вставайте! – ору я.

– У-у-у! – стонет Котова и, тяжело топая, уносится в комнату. Перезаряжать ружьё.

– Уходите! Скорее!

– Ты замёрзла, Нат? – подбегает Тюля. – Вставай скорей.

Наташка плачет. Мы поднимаем её, мы бежим, бежим, прочь отсюда, а отбежав на дорогу, останавливаемся.

– Уже всё, всё, не плачь, – говорю я ей.

– Пошёл ты! – зло выкрикивает она. – Вас с братом в дурдом надо! Обоих!

– Наташка… – говорю я.

– Дурак! – кричит она. – Я тебя ненавижу, дурак! Ты нарочно это всё подстроил… И болвана своего подговорил…

– Наташка…

– Пошёл вон!

– Ната, ты чего… – растерянно спрашивает Тюля.

– Он нарочно, нарочно! – всхлипывает Наташка, и лицо у неё ненавидящее. – Он мне там в любви объяснялся… Он нарочно всё подстроил!

– Наташка…

– Ну ты гад, оказывается, – говорит Тюля.

– Да пошли, – торопит Ванька. – Руки пачкать об него неохота.

Они уходят. А я остаюсь. Я стою в темноте посреди мёртвой тёмной улицы с заколоченными домами. Пусто. А где-то есть большие города. Там светло. Там людей много. Они ходят по улицам и смеются…

Я возвращаюсь в наш двор, подбираю телогрейку. Пусто и холодно кругом. Пусто и холодно. Надо спрятаться. Я лезу в собачью будку, забиваюсь в угол и, свернувшись калачиком, стараюсь согреться. Я лежу там долго и думаю, что вот вернётся наш злой Тузик и загрызёт меня. Ну и пусть. Я лежу и жду…

Но из дома выходит Котова. Он идёт прямо ко мне, будто знает, где я, будто видит сквозь доски. Брат сворачивает будку, отшвыривает ее в сторону, берёт меня на руки – он огромный, сильный – и несёт меня в дом. Там тепло, там свет горит, а по телевизору передают, какая погода завтра будет в других городах. Котова кладёт меня на топчан, ложится рядом, плачет.

– Ходишь… – говорит он. – Ходишь всё… Я один, один… Сижу. Жду. Боязно. Бандиты приходят…

Я молчу. Он затихает, говорит шепотом:
– Я стрелял – они ушли. Я боялся – где ты. Не ходи, я боюсь…

Глаза у него серые, круглые, мокрые от слёз. И я опять думаю, что вдруг он притворяется, а на самом деле всё понимает…

По телевизору говорят, что в Москве завтра будет солнце.