Сказ про обиду и прощение
Крапп Раиса — Сказ про обиду и прощение
Известно, радость да печаль друг за дружкой ходят. А только c того дня, как лесина срубленная вывернулась, да вдарила комлем в грудь Даниле, надолго в доме беда угнездилась. Тень от мужика осталась – кашель грудь рвал, силы лишал. Всё легло на Марью да Тараску, хоть помощник-то из Тараса… мужичку осьмой годок тока.
Мечтал Тарас об чуде, что изгонит из батьки чёрную хворь: вдруг бы чудо-лекарь какой объявился… Но зимой бате вовсе худо стало.
И тут снится Тараске сон: на подворье мальчонка объявился – чёрный, как воронёнок, вертлявый. Говорит: «Батька выздоровит, коль тайну узнаешь», и скок за ворота.
Подхватился Тарас ото сна. В избе тишина сонная, а за стеной как пастух бичом щёлкнул, – от стужи деревья лопались, лютовал январь.
«А пацан-то босой! – вскинулся Тарас. И опомнился: – Сон ведь! Фу ты!»
Утром малец так перед глазами и встал: кудлатый, глаза-угольки сверкают хитро. А как пошёл Тарас на двор Жучку кормить, наклонился к миске – следок ноги босой в снегу. Аж жаром опалило. Потом пригляделся – Жучкины следы… помнилось…
С той ночи Тарасу покою не стало. «Зачем сон такой? А ну как есть тайна про батину хворобу? Где искать? Малец за околицу побёг – дак там лес…»
Задумчив стал Тарас. И в одно утро решился: «Может, пострел дорогу казал, когда к лесу побёг. Может, у опушки цыгане встали – они много чего знают».
Накинул тулупчик, краюшку хлеба в карман, шапку в охапку…
– Тарасик, не поевши-то! – догнал его мамкин оклик.
– Я скоро!
Мороз щёки живо разрумянил. Воздух мерцал морозной пылью. На лес зима-чаровница сон напустила, настлала перин из пуха снежного. Тишина, безлюдье.
На дороге, санями накатанной, нету свежего следа, не проезжал никто нонче. И тут прям ошпарило – бежит в лес цепочка следов от босых ног. Моргнул Тарас – нету ничего. Только ему не легше. Нечистый играет? Или подсказку кто даёт? Пошёл Тарас, куда дорога влекла.
А лес-то не спит. Там стайка снегирей на осинку опустилась, превратила в яблоню. Лиса метнулась огненным сполохом. Берёзка в инее как невеста нарядна, тиха, скромна, руки уронила…
И ещё вроде видит Тарас: мелькает сбоку непонятно что, но как ни проворен Тарас, не успевает увидеть.
За теми затеями не приметил, как вместо дороги на тропке звериной оказался. Куда занесло? Следки-то неужто попусту привиделись? Нет, ещё чуток пройти… И всё бы ладно, да мороз то за нос щипнёт, то щёки прихватит – успевай, оттирай! О! Опять мелькнуло! Тарас осерчал: «Кто пряталки затеял?! Выходи!» Ровно хихикнул кто, и с дерева на Тараса снег обрушился! Пока отряхивался, глядь, тётка стоит. Маленькая, сухонькая, голова шалешкой ветхой закутана. Тарас обрадовался:
– Тетинька!
– Увидал! Цельный день кр?гом кружу!
– Зачем?.. – не понял Тарас.
– Так познакомиться дюже охота! Сказывай, как звать?
– Тарасом…
– Поверил! Поверил! – тетка захлопала в ладошки, запрыгала, закрутилась, хихикнула: – Да я всех знаю!
– Живете тут, тетинька?
– Живу! Только в гости не проситься! Чур! Чур! Не удержусь, заморочу, сам и будешь виноват!
– А звать-то вас как?
– А так и звать – Лярва, – опять хихикнула она.
– Не-е, – опешил Тарас, – так не зовут… так ругаются…
– Ой, ругаюца-а! – закручинилась тетка. – Еще как ругаюца-а!.. Все им Лярва виновата! А я хорошая! Я весёлая! Я плясунья – ох! ух! Видишь? – Она вдруг, руки в боки, встала перед Тарасом: – Ты меня когда угощать будешь?
– А… у меня нет ничего…
– А хлебушек-то?
– Забыл! – Тарас вытянул из кармана краюху.
– Ух, как я люблю хлебушек! М-м-м… благодать… не надышишься! Шишок ваш дразнится: «У нашей Марьи хлеб на особицу! Духмяный, во рту тает!»
– Шишок?
– Шишка не знаешь? – уставилась тетка. – Домовой ваш! А у меня душа изболелась – ну как Анчутка наперёд меня выманит хлебушек-то.
– Кто-кто?
– Анчутка! Чертёнок то ись! Ну, дорогу-то тебе сюда кто казал?
Лярва вдруг подскочила, уставилась куда-то в лес:
– О-ой, про дела забыла! Пошла я! – она заскакала по снегу.
– Постой уж! – услышал Тарас оклик и увидел, как из-за ели вышел большущий кот.
Лярва остановилась, приплясывая на месте.
– Котинька Баюнчик, мне вот как сильно идти надо!
– Не удержалась! – заворчал кот. – Заморочила мальца! У него дело важное, а тебе всё баловство!
– Не морочила я! Мы поговорили чуток!
Тарас вдруг понял, что опускается ночь. И когда выкрались синие тени из-под елей, из чащобы, заполонили лес?
– Мне домой надо! – испугался он.
– Вишь чего наделала, худо бестолковое?! – прошипел Кот. – Поди прочь!
– Мне бы домой, – взмолился Тарас. – Не хочу я, чтоб мамка и батя пуще горевали!
– А зачем пришёл, помнишь? – мурлыкнул Кот.
– Я завтра вернусь…
– Завтра на эту дорогу не попадёшь. Ноне какая ночь?
– Рождество…
– Заветное исполняется. Но коль хошь – сей миг дома будешь.
– Не хочу…
– Правильно, – мурлыкнул Баюн. – Давай-ка спать.
– Да как же спать?! Нельзя мне…
– Ночь покой любит. Ты мне верь. Рождество нынче. Ты уснёшь, а желание твое неусыпно. – И Баюн скользнул в мохнатые лапы ели.
Под ногами пружинила хвоя, ветер шумел в вершинах, а в еловый шатер пробраться не мог, застревал в мохнатых лапах. Тарас лежал на хвое, рядом Баюн мурлыкал долгую песнь, и сладкая дрёма дышала в глаза, и плыли пред ними странные картины: города бело-башенные, и нездешние дебри-леса, и люди в нарядах предивных…
Прижался Тарас к Коту, разрумянился во сне.
Проснулся один. Огорчённый, продрался скрозь колючий заслон мохнатых лап, – а вот он, Баюн! Да не один, а стоит рядом с чужим мужиком. Тут незнакомец обернулся, глянул на Тараса глазами голубыми, как весеннее небо.
– Здрав будь, Тарас Данилыч!
– И вам дай Бог, дяденька.
– Что, Тарас Данилыч, искал меня?
Тарас и не знает, чего сказать. Как бы он искал, коль ни сном, ни духом про незнакомца?
– Я хозяин здешний – дядька Лесовик.
– Леший! – охнул Тарас.
– Рад я, Тарас Данилыч, что не побоялся ты ни мороза трескучего, ни одиночества. Назад не повернул. Ночевать остался. За то награжу.
– Тайной?!
– Ты её не узнал? А мы? Нас много, полон лес, но открываемся немногим.
– А тятенька?..
– Я и открылся, сказать чтоб – хворь его оттого, что шибко осерчал я. З?чал он рубить дерево, под которым я сладко дремал. И через обиду мою приклеилась к нему хвороба накрепко. Ты вот что, ступай домой, да отцу тихонько скажи: простил тебя Лесовик, и ты его прости. Прощение великую силу имеет. Всё ли понял, Тарас Данилыч?
– Спаси тебя Бог, дяденька!
– С Рождеством, Тарас Данилыч…
И голос Лесовика уж издаля идёт, всё тише… И видит Тарас, что стоит в сенях, и мамка зовёт:
– Тарасик, да поешь ты сперва, непоседа!
«Второй раз вчерашний день!» – догадался Тарас, даже не удивившись.
Тятенька не вставал ещё. Тарас момент улучил, шепнул:
– Лесовик сказать велел – простил он тебя. И ты его прости.
Батя не отозвался – придремал, видать. Но чуток погодя вдруг повернулся, сел:
– Ох, и голоден я нынче!
Подхватился Тарас, чтоб плечо бате подставить, помочь. Но сегодня в том надобности не было. Батя и худ, и слаб, а глаза блестят, руки тверды.
Много лет прошло, а то Рождество – с радостью, смехом счастливым, было неповторимо, и никогда рождественский ужин не был Тарасу так вкусен, как скудное угощение, стоявшее на столе в тот вечер.
