Торопун-карапун и тайны моего детства

Балл Георгий — Торопун-карапун и тайны моего детства

(отрывки из повести)

Когда я был маленький, папа читал мне старинную книгу. Переплет её был красный с золотом. Книга рассказывала о джиннах, волшебных садах и волшебной лампе. Однажды я остался один в квартире. Забрался в свой любимый угол за шкафом, задёрнул розовую занавеску с длинноклювыми птицами и открыл переплёт книги. Я увидел золотую дверь. Да, книга тоже оказалась волшебной: вместо букв и страниц передо мной была золотая дверь. Я тихонько толкнул дверь и вошёл. Там, за дверью, был сад. На деревьях висели диковинно большие яблоки, апельсины и лимоны. Запах их чудесно переплетался с запахом шиповника. Я хотел пройти по саду, чтоб увидеть дворец джинна, но не решился. С тех пор я часто отворял золотую дверь и свободно проходил через сад всё дальше и дальше – в эту большую и прекрасную книгу.

Я ухожу из дому

…Я уже знал, что фашисты напали на нашу страну. Рано утром их самолёты бомбили наши города, и наши стали отступать. Но я верил, что наши остановятся, они должны остановиться. И потом они помчатся вперед – «Ура! Ура-а-а!», – а впереди всех будет мой отец.

Отец так и ушёл на войну, не взяв меня с собой. Хотя я уже вырос, хотя я уже стал большим… Шли дни. Пришла холодная военная осень. А наши всё ещё не наступали. И тогда я принял решение. Я об этом никому не рассказывал, даже маме.

Вечером мама пришла с работы, а я сказал, что очень устал и хочу спать.

– Ну ложись, – сказала мама. – Ложись скорее.

– А ты посидишь со мной?

– Ладно, – сказала мама. Она, конечно, не догадывалась, что это будет последний наш вечер во время войны.

Я быстро разделся и лёг.

Над моей кроватью висели старинные часы с кукушкой. Из коричневого домика выглянула кукушка, закуковала тихонько: «Ку-ку! Ку-ку!» Мама погасила свет, села ко мне на кровать, протянула руку к моей голове и начала её гладить, чтоб я быстрее заснул.

– Мамочка, – прошептал я, – ты видишь, я уже вырос, и мне пора к папе… на войну.

– Ах ты мой торопыга-торопушечка! – говорила мама. – Подожди ещё немножко, спи пока.

…Я ещё полежал. Прислушался: мама занялась уборкой. Тогда я быстро поднялся и, не зажигая света, начал одеваться. Я подпоясался старым ремнём, который подарил мне папа, и осторожно подобрался к книге с золотым переплётом. …Приподнял переплёт и увидел золотую дверь. Да, я опять увидел золотую дверь. Я дёрнул за ручку. Дверь скрипнула, пропуская меня…

Я вышел на узкую улицу. Фонари не горели, а свет луны придавал домам таинственный и страшный вид. В канаве вдоль каменных стен, прятавших сады, журчала вода. Вдруг сзади послышался топот коней. Чтобы не быть раздавленным, я кинулся в канаву. И вовремя. Мимо промчался всадник в золотом развевающемся плаще. За ним ехали двое, но не так быстро. Они негромко переговаривались.

– Противник наступает, – сказал один из всадников.

– Да, бой тяжёлый будет, – ответил другой.

Они проехали, так и не заметив меня. Я полз по канаве и всё ещё надеялся, что опять выйду в тот сказочный сад, но кругом были незнакомые дома, тёмные, без огней… А в голове стучало.

«Значит, и сюда война добралась». Я повернул назад.

Прощай, сказочный сад!

Прощай, волшебная книга!

Ночью, когда мама заснула, я ушёл из дому.

Долго блуждал по тёмному городу, пока не выбрался на пустырь. Я решил, что там меня не найдут, лёг на траву и незаметно для себя заснул. Я спал, пока не рассвело. А когда открыл глаза, то увидел, что тоненькие травинки держат огромное солнце.

…Потом я перелезал через какие-то рельсы, полз под вагонами, пока кто-то не схватил меня за плечо.

Огромный человек в плаще склонился надо мной:
– Ты куда?! – услышал я грозный голос.

– Пустите!

Я вырвался и побежал. Вслед мне засвистели, загудели паровозы. Я добежал до запасного пути, нырнул под вагон, лёг на шпалы, зажал уши руками, скрючился. Там я пролежал, как мне показалось, несколько часов. За мной никто не приходил, и я вылез из своего убежища.

Я увидел, что лежал под вагоном с тёсом. И тут мне пришла в голову прекрасная мысль: там наверху можно сделать домик, а когда вагон тронется, то поедет и домик. И домик сам привезёт меня на войну. Я вскарабкался наверх, держась за железные поручни, и там наверху увидел домик, вернее, нору среди досок. Из норы вылез мальчик и сказал:
– Уходи отсюда! Это мой дом.

Я заплакал.

– Эй, ты, не реви, – сказал мальчик. – Слышишь?

Я слышал и плакал, плакал и не мог остановиться.

– Ладно, полезай ко мне, – позвал мальчик.

Я полез к нему в домик, и слёзы лились у меня по щекам. Я плакал и радовался, потому что был уже не один.

Я открываю моему товарищу заветную тайну

Я был не один – среди свистков, среди колёс, – не один, нас стало двое. Мальчика звали Витей. Он дал мне кусок хлеба, ломоть чёрного хлеба, и половину солёного огурца.

– Ешь, – сказал он. – Не плачь. Чего ты? Я не прогоню тебя.

Я перестал плакать и стал есть. Мой новый товарищ был черноглаз и очень худ. Тонкие пальцы перепачканы смолой от досок. Он был постарше, чем я. И так же, как я, ушёл из дому следом за отцом. А матери у Вити не было.

– Я отцов сын, – сказал он, – и к отцу пробираюсь.

– А как же ты найдёшь?

– Найду.

Там, среди тёса, мы сидели в домике. У нас были стены из тёса, и крыша из тёса, и если бы пошёл дождь, то он не замочил бы нас.

Я съел хлеб и огурец и немножко согрелся. Мне захотелось рассказать Вите про свою волшебную книгу. Я сказал, что знаю одну тайну.

– Поклянись никому не рассказывать.

– Клянусь, – сказал Витя.

– Нет, не так. Скажи: клянусь небом и землею, солнцем и водою, всем, что светит, всем, что греет, всем, что ходит, и всем, что летает, – клянусь!

Витя повторил всю клятву, и я ещё попросил его для верности три раза плюнуть через левое плечо. И тогда я сказал торжественно:
– А теперь слушай. Давно-давно, может быть, тысячу лет назад, а может, ещё больше, один мальчик нашёл на свалке старую железную лампу. Может быть, даже не на свалке, а где-нибудь на чердаке или в подвале, теперь трудно сказать, потому что это было очень давно. Сверху лампа была заржавлена, а внизу что-то было жёлтое, будто лампа светилась. Мальчик поднял лампу и тихонько потёр её рукавом… И сейчас же земля в подвале задрожала, и появился огромный джинн. Ноги у него были как столбы, а в его карманах свободно могли поместиться сто пятьдесят лошадей и даже больше, а голова его уходила в небо. И он сказал с неба глухим голосом: «Я твой раб, можешь мне приказывать что захочешь, я всё сделаю». Конечно, мальчик сначала очень испугался, а потом приказал построить дворец. И джинн сразу ему построил дворец. Мальчик стал жить в этом дворце, а потом, когда мальчик заснул, у него кто-то украл лампу. Мальчик всё хотел найти ту железную лампу, но так и не нашёл. И вот если бы…

Я посмотрел на Витю, потому что он был теперь моим товарищем, самым близким, дорогим товарищем, которому я открываю мою заветную тайну.

– Вот если бы нам найти ту лампу! Нужно чуточку потереть её – и появится джинн. И мы скажем ему: «Не надо нам ни дворцов, ни золота, ни серебра, а лучше помоги разгромить фашистов». Он как выскочит из-под земли, да как начнёт их швырять да крошить, они только будут пищать от страха. А джинн будет хватать их самолёты, их пушки и – трах, трах! – об землю. А потом о нас узнают все в мире. И все будут говорить: «Смотрите, вот эти два мальчика помогли победить врагов». И нас наградят орденами: тебе дадут орден и мне дадут орден.

Витя на это усмехнулся:
– А мне-то за что орден? Ведь это ты придумал.

– Ну и что ж? Мы с тобой теперь как братья, потому что ты поклялся. И пускай нам дадут всё поровну. Согласен?

Витя почесал в затылке.

– Давай ещё поклянёмся быть навеки братьями, – предложил я.

– Ну, это можно.

И мы поклялись, что всегда, во веки веков, будем братьями.

Мы с Витей ищем ход в подземелье

Так мы стали с Витей во веки веков братьями. И начали жить вместе в домике среди тёса на железнодорожном вагоне.

В тот вечер, когда я открыл Вите тайну, и мы стали с ним братьями, в тот вечер, когда мы лежали на досках около своего домика, я показал на звёзды:
– Видишь эту самую яркую звезду? – шёпотом спросил я.

– Ну? – тихо отозвался Витя.

– А теперь, – сказал я, – сложи указательные пальцы крест-накрест. – И я показал, как это сделать. – Подними руки над головой и подведи под малиновую звезду, понятно? Теперь пальцы опусти вниз, и куда покажет правый палец, там и находится волшебная лампа.

Мы с Витей сделали кресты и увидели, что лампа находится совсем недалеко. Правда, Витя думал, что лампа находится в каменном складе, на стенке которого написано: «Не курить!», но я показал дальше, где торчали крыши двух домов и за ними сад. Витя снова посмотрел через крест на звезду, опустил крест вниз, и его правый палец тоже указал на крыши двух домов.

Утром следующего дня мы отправились на поиски лампы, а утро было дождливым, пасмурным. На глинистой дороге привокзальной улицы ноги разъезжались, ботинки мои промокли, и я замёрз. Ещё с ночи я не мог отогреться. Внутри у меня всё дрожало. Мы пробирались вдоль забора.

– Вот этот дом, – прошептал Витя.

И в эту же секунду мы услышали глухое злобное рычание. За забором загремела железная цепь, заскрипела проволока, и рычание перешло в глухой лай.

– В этом доме, – сказал я. – Видишь, где сарай.

– Ага, – проговорил Витя, стуча зубами от холода.

– Так оно и должно быть, – сказал я и, глядя на дрожащего Витьку, сам костенея от холода, объяснил: – Эта собака должна охранять вход в подземелье.

– Давай придём сюда завтра, – сказал Витя. – А сейчас пойдём на вокзал, погреемся.

– Пойдём, – согласился я.

В вокзал нас не хотели сначала пускать, но Витька сказал, что мы отстали от поезда, и дяденька нас пропустил. В зале ожидания было трудно пройти между скамейками, чемоданами и спящими людьми. Витя вдруг поднял голову и тоненько запел:
– Помню городок провинциа-а-альный…

– Ты чего? – испугался я и дёрнул его за рукав. – Замолчи.

– Дурак, хлеба надо просить, – и опять запел: – Тихий, захолустный и печа-альный…

У Вити было очень худое лицо и жалобный голос, и сразу какая-то тётка, до глаз закутанная платком, поднялась с чемодана, пошарила в кармане широкого плаща, что-то там отломила и подала нам кусочек чёрного хлеба. И ещё дали ломоть. И ещё. А молоденький солдат протянул кусок сала. Витька пел, а я брал эти куски, собирал их и видел только руки, только руки дающие, а на лица не глядел. Мне было стыдно за себя, а ещё больше за Витьку, за этот его тонкий голос. Потом я взглянул на него и тогда увидел его глаза. Его далекие и строгие глаза, когда он пел.

Вечером в домике из тёса Витя сказал:
– Мне эту песню мать пела, когда я был маленький. А мотивов всяких – ух сколько у меня! Я по радио все запоминаю.

И он тихонько запел, подражая разным инструментам, а потом все они соединились, и получился целый оркестр, и я не понял, как это у него вышло.

Теперь я, взрослый дяденька, часто слушаю то, что напевал мне в ту холодную осень мой замерзший, мой голодный друг Витя. Всё это имеет прекрасные названия: адажио, соната, скерцо… И меня удивляет по сей день, как он мог так много помнить. И это так же, как тогда, примиряет меня с единственной песней, которую он пел ради хлеба и которой научил меня.

С той поры мы часто пели, собирая хлеб, хоть маленькие кусочки, хоть корочки, у людей, что сидели на чемоданах, на мешках, на сумках в общей толчее, среди гула тысяч голосов, у пассажиров, ожидающих поездов, а поезда не приходили, потому что шли военные составы… Иногда они останавливались. И военные щедро давали нам хлеба и даже колбасы. Я разучил «Городок», и когда Витя запевал «Помню городок…», я изо всех сил старался громко кричать, чтоб было длиннее и жалостливее: «… провинци-аа-а-льный…».

Пробираться в сад за лампой утром или днём было опасно, и мы пришли туда вечером. Мы подкопали под забором руками и палками, но немного, потому что послышался злобный лай собаки. А в следующий вечер мы проделали большой лаз, кинули туда на всякий случай кусочек колбасы, и лай прекратился.

– Кто полезет первый? – спросил я.

– Чей верх, тот и первый.

Я кинул палку. Витя поймал, потом я обхватил её рядом, потом он поставил свой кулак рядом с моим, потом я поставил кулак, потом снова Витя. Я высвободил одну руку и накрыл палку ладонью: мне лезть.

– Дай-ка мне с собой колбасы, – попросил я.

Витя дал мне колбасы и хлеба, и я полез под забор. Раздалось рычание, и огромный лохматый пёс кинулся на меня. Я вывалился обратно.

– Ну, чего? – спросил Витя.

– Овчарка, наверно, – сказал я, тяжело дыша. – Чуть не вцепилась в меня…

В этот вечер мы больше не рисковали, ушли к себе в свой домик на вагоне. А в следующий вечер лил дождик, но мы всё равно пошли к забору. Земля намокла, ноги расползались на глинистой дороге, и я рад был, что не мне лезть.

– Может, сперва приручим собаку получше? – сказал я.

– Нет, – вздохнул Витя. – Тут один солдат так говорил: «Плюнул на руки, не хватайся за ухи». Давай хлеб.

Прежде чем стать на коленки перед лазом, он долго уговаривал собаку, которая рычала за забором.

– Пёсик, хороший… не трогай нас. Мы тебе ничего плохого не сделаем. Бери хлеб, а колбасы принесём в другой раз…

Собака рычала. Когда она стала рычать не так грозно, он полез в дыру, держа перед собой хлеб.

И вдруг я услышал:
– Давай сюда, не бойся!

Я полез в дыру. И с удивлением увидел, что Витя спокойно гладит морду и шею небольшой собаки, привязанной на цепь.

– А это, наверно, другая, – сказал я. – Та была лохматая, прямо чудовище, честное слово!

Витя засмеялся.

– Нет, правда, – обиделся я. – Так бывает в заколдованных местах…

Я дал собаке ещё хлеба, и мы пошли искать вход в подземелье. Идти нам было недалеко. Рядом с домом мы увидели дверь погреба, и я понял, что это и есть вход в подземелье. Три каменных ступеньки. Мы осторожно спустились… Я толкнул дверь. Она скрипнула, подалась… и вдруг раздался страшный грохот. Витя закричал и бросился назад, я – за ним. Завыла собака, заскулила, земля дрожала под нашими ногами. И пока мы выбирались на улицу, ещё слышались взрывы, небо светилось. Мы бежали, оглушенные, испуганные, к своему вагону.

А когда прибежали, то увидели, что на путях стоит военный состав, а нашего вагона нет. Мы побежали к вокзалу. Рядом с вокзалом горел дом. Ночь над ним то раскалялась докрасна, то тускнела, и видны были на красном чёрные подвижные фигурки людей… И вдруг – белые халаты санитаров с носилками. И ещё носилки, и на них кто-то лежал… Я отвернулся.

– Гады… – сказал Витька каким-то другим, взрослым голосом. – Гады фашистские!

Мы не решались подойти ближе. Но теперь, когда глаза наши привыкли к темноте и свету, мы увидели, что и часть вокзального здания рухнула и что возле развалин тоже много красноармейцев, и… и опять санитары с носилками.

Витька схватил меня за руку.

– Я больше не буду искать лампу. Может, и лампы никакой нет. А фашисты есть. Я поеду на фронт. Ты как?

– И я!

Мы побежали к военному поезду. Кто-то крикнул, что в конце состава сажают призывников и гражданских. И мы со всеми побежали к концу состава. Там уже была такая страшная толкучка, что трудно было понять, кто всё-таки садится в вагон. Витька закричал, что у него отец там, и ринулся вперёд, я за ним. Какой-то военный стоял на площадке, расставив руки, и кричал, что никого больше сажать не будет. Но нас с Витей пропустил.

Поезд тронулся. Мы думали, что едем на фронт. Хоть не нашли лампу, зато едем на фронт. Но на первой же станции нас с Витей высадили и отправили в детскую колонию.

Так мы оказались в маленьком городке Ташино…

(продолжение в следующем номере)