Весна будет всегда (из повести)

Цыферов Геннадий — Весна будет всегда (из повести)

Весна будет всегда

Это повесть о войне. О том, как в войну жили в одном прифронтовом городе два мальчика. Один из них, то есть я, вел дневник.

Вкусное кино

1942. Сентябрь.

Честно говоря, тогда в школу ходить не хотелось, но мы все-таки ходили. А зачем ходили, и сам не знаю. Наверное, из-за бубликов.

Каждый раз в большую перемену нам давали белые румяные бублики.

Смотрит на тебя этот белый бублик и улыбается.

А ты его, подлеца, в карман, чтобы не улыбался. Сидишь так и слюни глотаешь, но зато потом… Потом на рынок:
– Дяденька, тетенька! Купи. Тетенька, дяденька, возьми. Школьный, довольный…

Дяденька или тетенька возьмут и мятый рубль тебе сунут. А ты в кино.

В кино там весело: солдаты в атаку идут, пушки стреляют. Только одно плохо, если вдруг на экране едят…

Тогда меня чуть-чуть тошнило. И Митьку тоже тошнило. И всех нас всю войну от сытого кино всегда чуть-чуть тошнило.

Сахар

1942. Зима.

Очень хотелось сладкого.

Очень. Так хотелось, что ни о чем другом я просто думать не мог.

Спать лягу: о сладком думаю, встану – тоже.

Я всю обшарил комнату, хоть бы кусочек, капельку…

Но нигде ничего.

И тогда я пошел в магазин. Магазин был пуст, только за прилавком стояла сладкая тетя. Ее белый халат напоминал мне сахар.

Я посмотрел на тетю и стал моргать. Долго я так моргал. И тетя тоже моргала.

А потом она заплакала и сказала: «Честное, честное пионерское, ничего нет, мальчик».

Нет, и не надо. Я вышел на улицу и… увидел снег, как белый халат. Опять эта белизна мне напомнила сахар.

Сахар… И, нагнувшись низко, я стал есть снег горстями.

Давился, икал, но ел, ел все-таки. Что делать, но я очень хотел почувствовать во рту хоть каплю сладкого. Капли той, конечно, не почувствовал. Но потом зато болел два месяца. И во сне мне виделись настоящие шоколадные торты.

Как нас звали.

1942. Июль.

До войны все было ясно. Небо ясно, мама ясно, папа ясно. И звали нас всех тоже как-то просто и ясно.

Витька – сверху.

Борька – снизу.

А Вовка – из самого подвала.

А в войну, в войну все кончилось.

Первым с фронта пришел Витькин отец на костылях. Его (Витьку) стали звать: сын хромого.

Потом Борьку: сын безрукого.

А Вовку из самого подвала: сын слепого.

Но я все равно им завидовал. Я был сыном убитого, но меня никто не звал даже так. Я и сам знал, незачем. Сейчас убитых больше всего.

Немой

1942. Август.

Враг подходил к самому городу. Но мы ни капли не боялись. Рады даже были.

– Пусть войдёт только, – орал каждый. – Сразу взорвём!

Как взрывать, мы уже знали. Нужна бутылка и бензин.

Бутылки собрали быстро. Большие такие, из под шампанского – для танков. А маленькие – из под валерьяновки – это для танкеток. Вот лишь бензина не было. И тогда Витька, сын хромого, сказал:
– Ерунда. Во дворе военная машина – слить надо горючее.

Он отрезал от резиновой клизмы длинную трубку, и мы пошли сливать. Витька дул, сосал шланг, и бензин узенькой струйкой журчал в наши бутылки. Наконец набежала последняя бутылка.

Витька был очень доволен, однако, с ним никто не мог стоять рядом, так от него пахло горючим.

А Витька опять сказал:

– Ерунда. Вот если сейчас под танк брошусь, – сразу загорится. Не верите?

– Нет, – сказали мы.

Тут Витька сунул в рот спичку и закричал:
– Аа… аа…

Так Витька, сын хромого, стал немым.

А потом, всякий раз, когда он видел бутылку, то кричал: аа… аа… Будто в самом деле под танк падал.

Пони

1942. Апрель.

Когда-то у нас рядом с домом был детский городок. Что это такое вы все знаете: качели, карусели. А главное, пони.

Живой, в серых яблоках. Он нас катал по кругу, и мы с Митькой часто ходили туда.

А в войну как-то забыли и про городок, и про пони. Никогда там не были. Но раз… была оттепель, светило солнце. И мой брат Митька взглянул в далекое небо и вдруг сказал:
– Пошли в детский…

Так мы и пришли туда, в любимое и забытое место наших игр.

Нас окружила и оглушила сразу тишина.

Ни качелей, ни каруселей. Одни галки старые. Не городок, а прямо кладбище.

Мы еще немного прошли и тетку увидели. Она подметала круг, по которому раньше пони бегал.

– А где пони? – спросил Митька.

– Пони, – косо посмотрела на нас тетка и пробормотала, – нету.

– Как нету? – спросил опять Митька.

– А так – нету, – рассердилась тетка. – Кормить нечем было. Вот и съели.

– Съели? – Митька вздохнул, глотнул воздух и куда-то отвернулся.

Я не смотрел на него. Я знал: он плачет…

Помощники

1942. Июль.

В нашем дворе военных инвалидов было много. Вначале они тихими были. Все на лавочке сидели, все на солнышко глядели.

А затем шуметь пошли. Это у нас вблизи рынок открылся. Вот они на рынок все и двинулись. Что-то менять, что-то продавать стали. Наторгуют за день – вечером напьются. А как напьются, то грустные песни поют. Они поют, а их ветер качает… Как старый листок… Покачает, покачает, и в лужу бросит.

Лежат они в луже и плачут. А к ним подойти боятся. Потому что у каждого костыль. Но я подошел и поднял. А он меня не стукнул. Рубль дал даже.

И с тех пор мы с Митькой стали часто на рынок ходить.

Как вечер придет, так брат мой кричит: пошли поднимать этих.

И мы идем. Идем и думаем: А много ли упадет сегодня. Много если – хорошо. А вот мало коли – тогда на хлеб и то не хватит.

Голубая девочка

1942. Осень.

В войну мне очень нравилась одна девочка.

Другие какие-то все серые, а она светилась. Золотые волосы, красный бант. Ни у кого у нас в школе не было такого красного, красного банта.

Я долго мучился, а потом сказал все-таки:
– Ты мне нравишься, ты голубая.

– Ну и что? – сказала девочка.

– Как что? – удивился я, – вырастим, поженимся.

– Нет, – сказала девочка. – Ты мальчик. Тебя на фронте убьют.

– Нет, – сказал я. – Не убьют, а ранят.

– Все равно, – сказала девочка. – Костылем драться будешь.

Она повернулась и уже хотела уходить. Но я испугался и крикнул:
– А я не на костылях. Я так, без рук, понимаешь?

– Понимаю, – сказала девочка. – Очень хорошо. Я тебя с ложки кормить буду.

Мясорубка

1942. Осень.

До войны отец мне не очень нравился. Он был такой толстый, и все ребята его дразнили: «Толстый, жирный, поезд пассажирный!»

А в войну отец похудел сразу. Он стал высоким и весь в ремнях. Я очень им гордился. Всякий раз, когда он приезжал с фронта, я выходил во двор и говорил каждому:
– Отец приехал, худой. С наганом.

Но в один из приездов отец вдруг сказал матери:
– Нечему радоваться. Наверное, не вернусь больше, – такая там мясорубка.

– Мясорубка, повторил я и вспомнил…

У матери как-то палец попал туда, в мясорубку. Было больно очень.

А отцу… Ведь тоже. И страшно жалко мне стало его. И всем нам было его очень жалко.

Два месяца мы только и ждали: когда его убьют.

– Когда убьют, – говорила бабушка, – то легче.

На третий месяц пришло письмо: «Ваш муж и отец пропал без вести».

Мать и бабка заревели. А я опять, опять мясорубку вспомнил. Она большая, большая. И в ней всех крутят. Потому и без вести. Разве разберешь, чье это – красный кровавый кусок только.

Смерть Митьки

1942. Декабрь.

До войны я всегда боялся: вот-вот умру. А когда болел, всегда думал об этом.

И ночью тоже. Ночью полотенца белые, белые.

А в войну я совсем не боялся. Только думал: а если мама, а если Митька? У них лица белые, как те полотенца ночью.

А второй зимой Митька умер все-таки.

Долго мы его везли на кладбище. Тряслась машина. И Митькина голова тряслась тоже. А изо рта кровь темная.

Я вытирал кровь ватой и все говорил:
– Наверное, ему больно, больно.

И когда комья бросали, говорил:
– Больно, больно.

Потом всю весну мне хотелось разрыть Митьку, но я не разрыл все-таки. Просто стал ходить на кладбище. Другие придут и сядут. Я все хожу и хожу.

– И чего это мальчик ходит? – спрашивают старухи.

А потом им кто-то сказал:
– Да он сумасшедший!

Последнее письмо

Все ждали конца войны. А она не кончалась. Шла все и шла. И каждый знал: впереди еще много горя. Может быть, больше, чем позади.

Но проходили зимы, и по-прежнему приходила весна.

Второй весной я это понял.

Несмотря на горе, весна будет всегда.

Мне хотелось рассказать про это кому-то самому близкому. Тогда я взял бумагу и написал: «Здравствуй, убитый папа. Сейчас весна. Она всегда будет».

Я не написал на конверте обратного адреса.

Письмо ко мне не вернулось.

До сих пор мне кажется: убитый отец его получил и прочел все-таки.

Сейчас весна. Она всегда будет.