Няня Луша

Грозовский Михаил — Няня Луша

События эти происходили в середине (теперь уж можно сказать далеких) пятидесятых годов.

«Мальчики, от няни Луши письмо пришло!», – закричала бабушка, выглянув во двор, где мы с братом гоняли в футбол на зажатой меж домов асфальтовой площадке. Вихрем пронеслись мы по двору, ворвались в комнату и, запыхавшиеся, остановились у стола. Чтобы отвлечь нас от игры в те годы, требовалось нечто гораздо большее, нежели кино или мороженое. Письмо было сложено треугольником. На одной стороне печатными буквами значилось: «Из деревни Лаптево. От Лукерьи Бреевой». На другой стороне – наш московский адрес. Бабушка открыла треугольник и стала читать. И хоть писала не сама няня Луша, а диктовала своему грамотному внуку Шурке, слова её, простые и ласковые, ясно представили нам крохотную, сгорбленную старушку с неизменным большим тряпичным узлом за плечами, и было не обязательно вникать в смысл какой-то длинной просьбы. Сообщала она, что хочет приехать в Москву за покупками, и просила «хозяина с хозяйкой» не отказать в ночлеге. В письме она кланялась всем, а нам с братом отдельно. «Жду ответа, как соловей лета». Этим посланье заканчивалось.

Мы с братом долго принюхивалось к письму. Оно пахло лесными орехами, деревенским молоком, ситцевым платьем в горошек, домотканым платком и ещё многими запахами, которыми пахла няня Луша, и которые хорошо помнили мы, живущие в городе мальчишки.

«Ба, пусть няня Луша приезжает!» – сказал брат. «Она же пишет, что приедет, – проговорила бабушка и села писать ответное письмо. – Неудобно же отказывать, она вашу маму вынянчила». Мы с братом не понимали, почему бабушка так говорит, не понимали, зачем няня Луша всегда спрашивала разрешения у «хозяина с хозяйкой», чтобы приехать к нам в гости. Ночью мы, лежа в кроватях, подолгу размышляли о том, чт? она нам привезёт и какую сказку расскажет. «Хорошо, если бы она жила с нами всё время», – вздыхали мы. Дни, когда приезжала няня Луша, были для нас настоящим праздником. Забывая обо всём на свете, даже о футболе, мы усаживались подле неё, готовые слушать, приникали щеками к её рукам и заглядывали в её быстрые, вечно смеющиеся глаза.

Странно: её лицо, хранящее следы тяжкой травмы (нянин нос, раздробленный в переносице, был изуродован конским копытом), не казалось нам безобразным.

Голос няни Луши, с сипотцой, протяжливый, был таким смешным и приветливым, что, как только она произносила первые слова, мы уже заливались хохотом; и она, глядя на нас, смеялась тоже. Она всегда рассказывала одну и ту же сказку про «мальчика-с-пальчика», и эта сказка каждый раз была для нас новой. Мы слушали её с такой жадностью, точно не «мальчик-с-пальчик», а мы с братом плутали по дремучему лесу и убегали от злых колдунов. Мне кажется, я и сейчас бы попросил няню рассказать именно эту сказку, обязательно вечером, обязательно на кухне, как тогда…

Её хрипловатые тихие слова, её бодрый старушечий смех, её манера сидеть в уголке, скрестив набухшие изработанные руки, привораживали нас. Мы мечтали уехать с ней в деревню Лаптево, в избушку, где потрескивают дрова в печке, а на печке лежит её мордастый внук Шурка и уписывает хлеб с салом; где в лесу волки, а в полях – сугробы. Одного мы не понимали: почему няня Луша никогда не входила в комнаты, а спала на тюфяке в кухне отдельно от всех. Сколько мы ни тянули её за обеденный стол, она отказывалась, говорила, что поест здесь, говорила, что здесь теплее. Мы удивлялись, почему «хозяин с хозяйкой», наши дедушка с бабушкой, никогда не укладывают её на кровать в большой комнате, а стелят на кухне. «Она не привыкла, что с ней поделаешь», – говорила бабушка, ставя перед няней кастрюльку с гречневой кашей. «Ешь, Луша, не стесняйся, – пододвигала ей кашу. – Сахар в сахарнице, бери сколько хочешь». «Благодарствуйте, хозяюшка, дай-то Бог вам здоровьичка, вам и деткам вашим, и внучикам золотым, дай-то Бог здоровьичка…» Она крестилась и низко кланялась, но от сахара отказывалась и вставала. «Нянь Луш, ты что? – мы усаживали её за кухонный стол.– Мы буржуи, что ли?» В эти минуты на нас находила ненависть к бабушке с дедушкой, ко всем хозяевам и жалость к няне Луше, которая это чувствовала и старалась отвлечь, развеселить нас рассказами о деревне. Потом она говорила, какие хорошие у нас бабушка, дедушка, папа и мама, доставала их чудесного своего мешка орехи, не очищенные от лесной шелухи, и накладывала полные пригоршни.

Обо всем этом думали мы с братишкой, лежа в кроватях, держа треугольное письмо под подушкой, попеременно передавая его друг другу. В твердой уверенности, что няня Луша скоро приедет, мы уснули.

Но не суждено было увидеть няню больше. Через год мы узнали, что её больше нет, что после треугольного пришло другое письмо, в котором сообщалось о её кончине, и которое скрывали от нас, боясь причинить боль.

С тех пор прошло много лет, но иногда из дальнего далека возникает пред глазами милый образ няни Луши. Сидит она в деревенской бревенчатой избе подле самовара и рассказывает внуку Шурке про «мальчика-с-пальчика» своим смешным сказочным ореховым голосом…