Котофей Иванович и Тычка
Артемова Олеся — Котофей Иванович и Тычка
Жили-были Котофей Иванович и Тычка.
Котофей Иванович толстый и ленивый, а потому характер у него очень добродушный. Бегать не любит, а предпочитает лежать на подушке или на копне сена. Или стоит день-деньской около калитки, с удовольствием глядя на то, как другие работают. А когда другие отдыхают вечером, он тоже отдыхает. Вот он каков.
Тычка же совсем другой – шустрый, тонкий, сухопарый. И везде-то он тычется, всем мешает… Если приглядеться сбоку, то Тычка в своих кудряшках немножко похож на рыжего пуделя. И характер у него такой же, как у рыжего пуделя. Он забияка и спорщик.
Делается Котофей очень просто – из ваты, из старой рукавички, из круглых пуговок… Тычку же можно сделать из метлы, из щепочек, из золотистых стружек…
А наш-то сделан из яблоневой ветки!
Вот такие это ребята – Котофей и Тычка.
Сезонные перемены
Было-было лето, а потом вдруг наступила осень. Как с вечера зарядил дождь, так и лил до самого утра. В одну ночь всё поменялось. Защёлкали замки чемоданов, захлопали дверцы антресолей – повылезли на свет плащи, сапоги резиновые, зонты…
А Котофей Иванович как был в своей шубёнке, так и остался. Любит постоянство. Потому-то он, в отличие от Тычки, почти и не меняется со временем. Котофей Иванович и за модой-то не следит вовсе, считает моду делом несущественным, глупым…
Сколько раз предлагал ему Тычка сменить свою потёртую шубейку на что-нибудь помоднее, нет – ни за что не соглашается Котофей…
– Вот ты всё в старье своём ходишь, а сейчас в моде лисий мех, – ворчит Тычка. – Надо жить в ногу со временем. Сменил бы ты, брат, одёжку-то… Стыдно же в таком облезлом виде ходить… В коте своём драном, как бомж какой-то, честное слово… По одёжке ведь встречают.
А Котофею Ивановичу хоть бы хны. Лежит на лежанке, потягивается. И как ни протянет ножки – всё как раз по одёжке. Пусть шубёнка и худая, да, как говорится, своя… Приносилась. Рост, размер, полнота – всё в самый раз. Никакой знаменитый модельер так не скроит. Своя-то шуба, она как-то поближе к телу.
Смеётся только Котофей Иванович, а на приставания Тычки старинной поговоркой отвечает: «Нет, – говорит, – не выманишь у свиньи шкуры ни за куний мех! Дело-то в том, Тычка, что ведь из всех этих дорогих и модных шуб не отыщется ни одной, которая была бы так же хорошо пригнана к моим плечам, как моя собственная».
Всё верно, шубу свою ни на что не сменит Котофей Иванович. Хоть норку ему предлагай серебристую, хоть самого горностая королевского…
Хотя, прямо сказать – полезла шубёнка у Котофея Ивановича, прохудилась, полиняла, култышами сбилась… А на локотках так и вовсе проплешины. Но ему-то что, лежит целыми днями на лежанке, по театрам-ресторанам не ходит… Как-нибудь и так…
А у Тычки язык злой, вострый:
– Ну ты, – говорит, – плешивый. Скоро совсем облысеешь…
И накаркал на свою голову. В буквальном смысле.
Грянула зима, всё голо кругом стало.
Посмотрел как-то Тычка в замёрзшую лужицу во дворе и ахнул. И было от чего – облетела в одну ночь вся шевелюра у Тычки. Торчат три каких-то отростка в разные стороны, а густоты уж нет прежней. Ох, расстройство!.. Высох весь Тычка, ссутулился, заострился… Прежде-то сам над лысыми потешался, а теперь и во двор выйти боится. Сразу дети начинают дразниться: «Лысый! Лысый!..»
Обидно. Но всего обиднее другое – глянул Тычка на Котофея Ивановича и глазам не поверил – шуба на Котофее Ивановиче новёхонькая, так и переливается на свету…
Ходит Тычка по дому, вздыхает, на Котофея Ивановича старается не смотреть, чтоб не растравлять себя. Не узнать стало прежнего Тычки. Угрюмым стал. Как ни старался Котофей Иванович, никак не может развеселить Тычку. Новый год пришёл, а он и не радуется. «Я, говорит, не верю в Деда Мороза! Жулик он. Это для детей глупых придумано. Обман. И борода-то у него наклеенная, и усы… И волосы… А сам-то он лысый, как и я. Так-то…»
И пуще прежнего расстроился Тычка. Жить неохота.
Весна пришла, а Тычка даже и весне не радуется. Вышел, правда, во двор, по ручьям побродил, на солнышке постоял… Промок насквозь.
«Промок и промок, какая теперь разница… Не удалась жизнь… А что, – думает. – Впору в ручей кинуться… И пусть унесёт меня ручей, куда угодно… Хоть куда… Э-хе-хе…»
Ветерок апрельский дунул, весенний, свежий, а на сердце у Тычки тяжко, грустно, пусто… Лысо как-то… Ещё раз ветерок дунул, зашелестело что-то над головой. Тычка хвать рукой за голову – ё-моё!
Бегом домой кинулся, вбежал во двор и давай в лужу разглядывать себя. Ё-моё! Вот так так! Ах ты, батюшки! Да быть не может!..
А Котофей Иванович ухмыляется:
– Может, – говорит. – Может… На то и весна, дорогой Тычка… Это ещё цветочки. Не удивлюсь, – говорит, – если ещё и яблочки на головушке твоей буйной вырастут.
Поглядел Тычка на Котофея Ивановича, а у того к весне шубка снова полиняла, сбилась сосульками жидкими. Хотел Тычка замечание сделать, но прикусил язык. А ну как снова сам на себя накликаешь…
Молча похаживает Тычка по двору, в лужицу искоса поглядывает, головой потряхивает. Шелестит головушка-то…Походит этак, походит, да и подойдёт к луже вплотную. Влево повернётся, вправо…
– Нет, – говорит. – Всё-таки не то… Не вполне… Оставляет желать лучшего…
А по голосу его даже Котофею Ивановичу ясно, что и – «то», и – «вполне», и – вовсе никакого «лучшего» желать не оставляет.
Американский образ жизни
Тычка всё время учится быть вежливым. Всегда извиняется. Не потому, что он такой уж воспитанный. Просто это очень выгодно. Нахамит и извинится. Нахамит и извинится. Опять нахамит, и не успеешь ему нахамить в ответ, а он уже извинился. Досадно, но терпишь…
– Котофей Иванович, ну что ты всё лежишь, дурак ты этакий!.. Извини, конечно…
– Так солнышко же, – лениво отвечает Котофей Иванович.
– Вот именно. Солнце встало и ты вставай. А то лежишь и лежишь, как осёл какой-то, честное слово! Извини, конечно…
А Котофей Иванович не обидчивый. Лень обижаться-то…
– Я, – говорит, – американец. У меня американский образ жизни.
– Болван ты, а никакой не американец! – злится Тычка. – Извини, конечно… Американцы чуть свет уже на ногах. И бегут доллары делать. Издалека ещё кричат друг другу вместо «Привет!» или «Здрасьте!» – «Мэйк мани?» – «Делаешь деньги?»… «Ес, ес!…» Вот как американцы поступают. А ты лежишь тут, как ворона дохлая…
– Отстань, – говорит Котофей Иванович. – Не мельтеши перед глазами.
– Нет, ты объясни, – возмущается Тычка. – Какой же ты американец? Назвался американцем – делай деньги. А ты нищий, как крыса. Извини, конечно…
– Вот ты, Тычка, рано встаёшь, – замечает Котофей Иванович. – А ведь тоже нищий. У тебя и рубля-то за душой сроду нет.
– Это у меня рубля нет?
– Да, дорогой Тычка, нет у тебя рубля…
– Так ты утверждаешь, что у меня нет рубля? – грозно говорит Тычка, но, вспомнив, что у него действительно нет рубля, сбавляет тон: – Оставим этот разговор. Я хоть и нищий, но я суечусь. Я не сижу на месте, не отлёживаю бока, как какой-нибудь идиот. Извини, конечно… Американец он!..
– Да, – говорит Котофей Иванович. – Я в некотором смысле именно американец. Американцы что сейчас?
– Ну что? Объясни, не тяни кота за хвост… А то лежит, как корова, ни «бе» ни «ме»… Извини, конечно…
– А сам подумай, что теперь американцы делают…
– Что-что? Бегают, суетятся, деньги делают…
– Нет, Тычка. Американцы сейчас лежат точно так же, как и я…
– В десять утра-то? Ха-ха-ха… Ну и кретин же ты, Котофей Иванович! Извини, конечно…
– Дорогой Тычка, – отвечает Котофей Иванович. – У американцев сейчас самая ночь, и все они спят. Земля-то шар, да будет тебе известно. Так что, когда американцы встанут, встану тотчас и я. У нас в это время ночь будет. А я, брат, ночной зверь….
– Слыхал я про этот шар, – врёт Тычка. – Шар… Сам ты шар, вон какое брюхо наел… Извини, конечно… Так что вставай и делай деньги. Суетись…
– Если я буду суетиться и делать деньги, то кто же тогда будет мышей ловить?
– Тоже мне труд, мышей ловить, – ворчит Тычка. – Это отговорки всё. Любой дурак мышь поймает…
– Нет, брат, – оживляется Котофей Иванович. – Тут особая наука нужна. Навык. Мыши, они вёрткие…
– Это мыши-то вёрткие? – не верит Тычка. – Мышь, она и есть мышь. Цап её за холку, и готово дело…
– Готово дело? – Котофей Иванович обижается наконец не на шутку. – Ты сперва хотя бы вон ту муху поймай, а потом хвастайся. А мыши, да будет тебе известно, в семь раз вёртче мух…
– Вон ту муху? – раззадоривается Тычка. – Да раз плюнуть…
А муха-то всё слышит. Перестала лапки тереть, умываться. Насторожилась. Притихла… Муха умная, старая… Изумрудная.
Тычка подкрадывается. Хлоп – мимо! Хлоп – мимо… Хлоп…
– Вот видишь, – замечает Котофей Иванович. – Кто из нас прав?
– Это дурацкая муха, – говорит Тычка. – Дрянь, а не муха. Была бы это настоящая, нормальная, полноценная муха, я бы её мигом за холку…
«Ах же ты, – думает муха. – Ну я тебе…»
И прямо Тычке на нос и села. Тычка хлоп себя кулаком по носу. А кулак-то деревянный, болючий. А муха уже на лбу.
– Ах так! – разозлился Тычка по-настоящему, и – по лбу себе. А муха уже на щеке. Тычка хлоп себя по щеке. И по другой щеке. По носу. По лбу. По затылку. Под дых. По коленке. По носу. По лбу…
А Котофей Иванович поглядывает искоса, вполглаза. Лежит, поглядывает и мечтает о своём. Жмурится на солнце.
А Тычка весь злой, взъерошенный. Палку схватил, бьётся из последних сил. По носу, по лбу, по губам, по глазу…
– Котофей Иванович! – кричит. – Что ж ты друга бросил в беде?! Помоги же, скотина ты этакая!..
Всю вежливость забыл. Понятное дело, вежливость-то напускная у него.
– Ладно, – говорит Котофей Иванович. – Так и быть…
Встаёт, потягивается…
«Ну уж нетушки, – думает муха. – С этим шутить опасно. Нецелесообразно. У этого – навык есть. Не дамся…»
Вз-зык и улетела.
Умная, старая муха.
Знает себе цену.
Изумрудная…
