Ись, ись, пахадзон
Крупская Дина — Ись, ись, пахадзон
Был у меня в детстве друг Алёшка. «Ись, ись, пахадзон!» – орал он под нашими окнами, и меня отпускали гулять. Мы играли в казаков-разбойников и лазили за цветными стеклянными шариками через забор какого-то завода. В карманах у нас грохотало и лязгало: мы собирали всё железное, чтобы построить мотоцикл. Бабушка ворчала – таскаешь такую тяжесть, тебе надо было мальчишкой родиться.
Ещё мы скидывались на мороженное – маленькое эскимо за 11 копеек, одно на двоих, и торопливо поедали его, спрятавшись за киоском, чтобы не увидели из окон родители, а потом вместе болели. Он учил меня «крутым» песням, я даже тетрадку завела и записывала слова. «Шаланды, полные кефали в Одессу Костя привозил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил» – старательно выводила я по косым линейкам, не совсем чётко представляя себе, кто такие эти биндюжники. Одно было ясно – они уважают Костю-моряка. Мы тоже его страшно уважали. А Мурку ненавидели. Предательница.
Мы поём, и волны разбиваются о стены московских домов, наш корабль терпит бедствие, вокруг вьётся, но ничего не может сделать воспетая нами кефаль, я тону, и Алёшка меня спасает. Выныриваем на середине широкой реки Урал, ещё солёной после морского шторма. Он – Чапаев, я – Петька, строчит пулемет, но не Чапаева, а меня настигает белогвардейская пуля, и Алёшка меня спасает. Мы выбираемся на берег: он – Чингачгук, я – индеец Джо. Бронзовый Глаз и Ледяной Ветер, так зовут наших скакунов, нам в спину палят из винтовок бледнолицые, мы отстреливаемся из луков, меня ранят, Алёшка меня спасает. «Ись, ись, пахадзон!» – издает он победный клич.
Перед моим лицом постоянно маячила смерть, а он за мой счёт становился героем. Как мне хотелось хоть разок спасти его! Я закрывала глаза и представляла, как фашистские танки ползут на наши окопы. Я героически кричу: «За мной!», вылетаю на бруствер, Алёшка выскакивает за мной и тут же получает пулю в живот. И я вытаскиваю его из-под огня, волоча по снегу за ворот шубы.
Но мне оставалось только мечтать об этом.
Настало лето, когда я закончила третий класс, а он – четвертый. Было решено играть в мушкетёров. Я сразу «застолбила» роль Атоса. И тут Алёшку заклинило.
— Нет, ты будешь Констанцией, – сурово сказал он. – Иди переодевайся!
Я вышла через десять минут в красной тряпке – плаще, со шпагой и пистолетом, который на даче сама вырезала из палки. Алёшка смотрит на меня с недоумением.
— Не буду я Констанцией, – говорю, – имя у нее дурацкое, какая-то конная станция, и вечно она хнычет.
— Тогда я играть не буду, – ледяным тоном заявляет он.
Мне стало обидно. Я же прирождённый фехтовальщик, суровый и немногословный, на худой конец – пылкий Д’Артаньян. У меня душа рвётся в бой, а тут – на тебе, роль страдалицы!
— Почему? – возмутилась я. – Я что, слабачка? Плохо дерусь на шпагах?
— Дерёшься хорошо. Просто…
— Что – просто? – во мне кипел праведный гнев за все унижения, выпавшие на мою долю.
— Просто я уже придумал, что скажу тебе… Вернее, Констанции…
— Ну и что же ты хочешь ей сказать? Ах, дорогая Конь-станция, как я тебя льюблю, сейчас я тебя поцелюю, и ты воскреснешь! – кривлялась я. – Такие ты слова приготовил, да?
Он молчал, не поднимая глаз. Мне почему-то стало не по себе. Как будто я – Мурка и заслужила позорной смерти.
— Ну и пожалуйста, – упрямо буркнула я, в душе соглашаясь уже и на Муркину незавидную роль.
— Ись, ись, пахадзон, – тихо сказал он и, не оборачиваясь, пошёл в свой подъезд.
В конце лета мы переехали, и даже попрощаться не успели: Алёшку отправили в лагерь на третью смену. Больше таких прекрасных и таинственных слов мне никто никогда не говорил.
