Синдром Отелло

Москвина Марина — Синдром Отелло

– Всё, – сказал я, – мне надоело быть хорошим. Теперь я буду плохим. Динку задушу, Крюкова убью лопатой, а сам отравлюсь цианистым калием.

Я был золотой человек, и мне никому не хотелось подкинуть на стул скорпиона. Если мне кто-то сделает хорошее, я отблагодарю, если мне кто-то сделает плохое, я это позабуду. Меня все любили.

– Ты как я, – говорил мне папа. – Меня то все любят, то никто.

– Нет, меня всегда все, – отвечал я ему.

Теперь я хочу одного: сбросить Крюкова в яму с голодными львами. А при имени «Динка» у меня становится жарко в ушах и так страшно колотится сердце, что сосед Войцехов с женою кричат через стену:
– Чем вы там стучите, чем? Нарушаете общественный покой!

Недавно еще я спрашивал у папы:
– Скажи, как это влюбиться? Вот я, – говорил я, – никак не могу влюбиться. А он отвечал:
– Андрюха, не горюй! Хороший человек – он всегда влипнет.

И вот я готов за неё отдать всё: доброе имя, талант, жизнь и летние каникулы. Час без неё приравнивается к суткам. Я хочу, чтоб у нас были дети.

– Пап! – кричу я. – Откуда берутся дети?

– Это ты узнаешь в процессе познания мира, – отвечает он.

А я не могу ждать! Я этого не умею делать. Тем хуже для Крюкова, если при живом мне он будет гулять с Динкой. За лето он сильно вырос, выросли у него какие-то редкие зубы спереди, и он ходил в школу с портсигаром. Я оскорблял учителей, кричал на математике нечеловеческими голосами и бил себя кулаками в грудь, как самец гориллы, чтобы он, Крюков, понял, какой я крутой парень.

А Крюков купил пирожок с повидлом, понюхал его, размахнулся и бросил в меня, как булыжник.

Тогда я решил откусить ему голову.

Перед тем, как откусить, я заявил о своем намерении папе, но родной отец встал мне поперек дороги.

– Сынок! – сказал он. – Ты повредился рассудком. Первое чувство, которым обязан руководствоваться житель нашего района Орехово-Борисово – это чувство здравого смысла. Взгляни на себя: разве ты – это ты? Лоб стал шишковатый, плечи волосатые, и ты разве не видишь, что ты окосел?

– Разве я окосел? – удивился я.

– Да, ты окосел. И окривел, – с горечью добавил папа. – Хочешь, я осыплю тебя подарками, а ты дашь мне честное слово завить своё горе верёвочкой.

И он подарил мне чёрный халат для труда и физкультурный костюм.

– Я мальчик конченный, – сказал я, надев чёрный халат, и застегнул его на все пуговицы. – Я очень приличный, воспитанный, но конченный.

– В таком случае, – вздохнул папа, – я должен показать тебя психотерапевту.

Когда меня вели к психотерапевту, чтобы он избавил меня от моей любви, я слышал пение, кто-то поет в блочном доме напротив часами: а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. Над нами летали чайки, белые, как таблетки. Папа вёл меня за руку и говорил:
– Не бойся, Андрюха! Психотерапевт Варежкин – всемирно-известный гипнотизер. Он взглядом разгоняет в небе тучи. Одна бабушка – ей девяносто три года – двадцать лет лежала – не двигалась. А как начала принимать его сеансы, встала и уже четыре раза сходила в магазин. Силой своей мысли Гавриил Харитонович Варежкин мог бы поработить мир! Что ему стоит сделать так, чтобы ты опять зажил припеваючи?

И он распахнул передо мной дверь кооператива «Эскулап».

В подвальном этаже они отгородили угол для великого гипнотизера. Мы заплатили десять рублей и очутились у него за ширмой.

Гавриил Харитонович встретил нас пронзительным взглядом. Я сел около него на стул, и он спросил, разложив перед собой чистую голубую медицинскую карту:
– На что жалуетесь? Я сказал:
– Ка-ка-как его?.. – и начал озираться.

– Умственная отсталость? – спрашивает Варежкин.

– Хуже, – махнул рукой папа и вкратце изложил ему нашу беду, суть которой была в том, что он опасается, как бы я не скапустился от своей первой любви, плюс как бы из его сына не вырос убийца и садист.

– Ясно, – кивнул Варежкин и крупным почерком записал в мою историю болезни: Андрей Антонов. 10 лет. Синдром «Отелло».

– Ты знаешь, кто такой Отелло? – спросил он.

– Это лётчик, – сказал я. – Герой Великой Отечественной войны.

– Герой войны — Гастелло, – говорит Варежкин. – Отелло – герой английской трагедии. Он из-за ревности удушил замечательную женщину Дездемону.

– Просто ни в какие ворота не лезет, – сердито сказал папа.

– Такой человек – всё равно что мопед без руля и без тормоза, — веско промолвил Гавриил Харитонович. – Ты нелюдимый или общительный?

– И то и другое, – сказал я.

– Запоров нет?

– Нет.

Мы помолчали копеек на семьдесят. Варежкин что-то обмозговывал. У него подбородок кривой стал, как турецкая сабля. И он сказал мне, взмахнув этой саблей:
– Раз ты человек таких бурных страстей, тебе надо с ними покончить. Это очень просто. Во-первых, не стоять в стороне от спорта. Второе: поставить перед собой какую-нибудь великую цель: скажем, возродить реку или отреставрировать храм. Есть ещё один способ – впустить в себя океан информации… То-олько не вариться в собственном соку!!! – победоносно закончил он и поднялся, дав нам понять, что вопрос исчерпан.

Не теряя ни минуты, папа купил мне пластмассовую гирю, налил в неё воды и втянул меня в «железные игры». Я накачивал мышцы, как зверь, с полшестого утра до одиннадцати вечера с короткими передышками на школу, обед и сон. С каждым днем мы серьёзней и серьёзней относились к моим мышцам. Гири в пять килограммов нам показалось мало, и папа купил мне семикилограммовую!.. А мама – десяти!..

Все мои мысли теперь были заняты гирями, и я начал постепенно забывать Динку: Динкин взгляд, Динкин нос, Динкин голос, портфель, пальто, сапоги.

Но когда в школу вместо Динки пришел её папа и сказал, что у нее КАТАР, когда я услышал это слово, я сделал страшные глаза, а он закричал:
– Что ты, что с тобой?!! КАТАР – это такая простуда!

А я уже не слышал ничего, я бежал навещать Динку, неся ей все яблоки, груши, бананы и баклажаны своего сердца.

Но когда перед моим носом в её подъезд вошел Крюков… И зашагал по лестнице, не замечая, как смотрит ему в спину мой злой глаз. Гипноз, Гавриил Харитонович – все пошло прахом.

– Сейчас я разделаюсь с ним, – решил я, – чтоб он позабыл сюда дорогу. Ведь я уже не тот, что прежде. «Железные игры» сделали свое дело. Любой соперник теперь мне был по плечу. Я крикнул:
– Крюков!

Он обернулся. Мы померялись взглядами. Он стоял без шапки на верхней ступеньке лестницы. Я – в шапочке с помпоном – на нижней. Мы мерились и мерялись. И когда мне показалось, что Крюков трезво оценил обстановку и готов отступить, он тут и говорит:
– Ну чего тебе, помпончик?

Я остолбенел. Слово «помпончик» выбило меня из седла. Я был в нокауте до драки.

– У тебя спина белая, – пробормотал я, – давай отряхну…

И он спокойно потопал к Динке, корабль, не знавший кораблекрушений. А я кинулся домой и вылил в унитаз воду из своих пластмассовых гирь.

– Папа! – говорю я. – Всё вернулось.

А он мне:
– Сынок! Едем в зоомагазин? Я куплю тебе лягушку пипу.

– Папа! – кричу я. – Мне хочется две вещи: жениться и умереть.

Так мы опять оказались у Варежкина.

– Андрей, – сказал он недовольно, – ты полностью пустил под откос мою концепцию. Но Гавриил Варежкин не из тех, что бросает пациента на полпути. Тысячу курильщиков избавил я от табакокурения. Я убедил психически больного карликового пинчера в том, что он не кролик. Пять человек благодаря мне восстали из гроба. Мой тебе совет: удиви её!

– Чем? – спросил я.

– У нас в школе, – задумчиво отвечал Варежкин, – многие шевелили ушами, потом культивировалась искусственная отрыжка.

– А мой друг, – радостно подхватил папа, – полковник Чмокин, пленил девушку тем, что здорово хрюкал свиньей и визжал. Только своим этим виртуозным искусством не смог покорить её папу, который заподозрил, что он дебил.

– Неважно чем, – подвел итог Гавриил Харитонович. – Главное, покрыть себя неувядаемой славой.

Декабрьскому восстанию тысяча девятьсот пятого года был посвящен у нас в школе лыжный забег. Я связывал лыжи веревочкой, напяливал штаны с лампасами и говорил:
– Чтобы не опозорить честь школы, я туда пойду.

А папа:
– Может, наоборот? Чтобы не опозорить, сиди дома?

Играл в овраге марш Преображенского полка. Динка с лыжами – вся в жёлтом! И я смотрел на нее, смотрел и даже когда не смотрел – смотрел. Народ построился друг за другом. У всех, как у одного, завязаны шнурки.

– Пошёл! – крикнул физкультурник.

Первый Крюков. За ним через пять секунд я. Как я шпарил! Аж уши в трубочку свернулись. Я ничего не видел вокруг, только его, крюковскую спину. Я мчал, дул, летел! А он неторопливо уходил от меня, и чем дальше он уходил, тем громаднее становился.

Когда все добрались до финиша и без сил повалились в снег, наш учитель сказал:
– Люди-звери! Кто сможет пробежать второй круг?

– Дураков нет, – ответил непобедимый Крюков.

– Есть, – сказал я, ещё не отдышавшись, и встал, и безумный взгляд бросил на Динку. А она, наконец-то, посмотрела на меня.

– Тогда пошел! – крикнул физкультурник и засек время.

Черный потолок плыл над лесом, дул ветер ледяной, но мысль о том, что я поразил Динку и переплюнул Крюкова, придавала мне сил. Я бежал, бежал, бежал и, уже выруливая на финишную прямую, представил, что сейчас будет! Венок, поцелуи, объятия!.. Кто-то кинется качать – это обязательно. Кто-то заскрежещет зубами от злости, в такой толпе всегда найдётся завистник. Но бравурный марш Преображенского полка заглушит неприятные звуки. Народ отхлынет, и я увижу Динку. Она скажет:
– Андрей! Всегда лучше, когда о тебе думают хуже, а ты лучше, чем когда о тебе думают лучше, а ты хуже!

Для этого случая приготовил я самую свою лучезарную улыбку и начал вглядываться в снегопад, пытаясь различить встречающую толпу. Смотрю – что такое? По-моему, нет никого! Ужасное подозрение шевельнулось в моей груди. И чем ближе я подъезжал, тем виднее мне становилось, что все давно разошлись по домам.

Я застыл у черты и как дурак улыбался, а кругом расстилались бескрайние вечнозелёные снега.

Тогда я рванул на третий круг. Теперь уж совсем один. Только дятел был в небе. Он время от времени складывал крылья и падал, но потом спохватывался и взлетал – видно, дятлы так проверяют смелость. Вот лыжа сломанная, здесь кто-то замёрз до меня. А у меня вьюга за штанами, и уже снег мне стал нехолодный!..

Я шёл на лыжах по сухой, растрескавшейся земле. Много дней и ночей, не смыкая глаз, под открытым небом. Мимо льда и мяты, полыни, огня и корней, по песку пустынь, по инею на траве, сквозь снежные заносы.

Я падал от жары, мок и коченел, проваливался в полыньи и выбирался на льдины.

На двенадцатом круге я понял, что больше не могу. Я упал, и пока меня заметала пурга, глядел, как загорается последняя заря над Орехово-Борисовом. Глаза мои закрылись, и я очутился в загробном мире.

Слышу, кто-то зовёт:
– Андрей! – и несется вдогонку – такой, какой грузчик бывает – небритый и страшный. Догнал, скинул кроличью шапку – это был Варежкин Гавриил Харитонович.

– Меня бросила жена, – сказал он мимолетом, выруливая к райским кущам. – Я ее задушил, своего соперника Бориса Витальевича Котова убил лопатой, а сам отравился цианистым калием.

Тут его черти окружили – с чугунной сковородкой. Схватили, скрутили, связали, кинули на сковороду, развели под ним огонь.

– Андрюха! – вскричал он. – Андрюха! – папиным голосом. Смотрю – это папа трясёт меня за плечо.

– Вставай, – говорит, – не лежи на снегу, простудишься. Динка ждет тебя у нас дома, зовет в кино.

– Не могу, – говорю я ему, – я умер.

– Нет, сынок, – ответил он, – ты умер не до конца…

…Через месяц я полюбил другую девушку.