Собака на картофельном поле

Бахревский Владислав — Собака на картофельном поле

Художник: Покалев Максим

– Вот и суббота пожаловала! – Никанор Иванович блаженно потянулся, сладостно зевнул и зажмурился.– Сумку собрала?

– Собрала. С вечера тебя дожидается.

– Веничек не забыла?

– Да разве без веничка тебя выгонишь?

– Без веничка не баня. Березовый веничек-то?

– Березовый.

– Штуки три теперь осталось березовых-то? Проездили к синему морю, я и веников не заготовил.

– Ума не приложу, как ты обходиться будешь. Вставай, лялюшек тебе напекла.

Никанор Иванович перекувырнулся через голову, попрыгал на пружинах, вскидывая руки над головой.

– Никанор, не балуйся! Маленький, что ли?

Никанор Иванович соскочил с постели, шлёпая босыми ногами по холодному полу, сбегал к поганому ведру, погремел пестиком рукомойника. Вытерся мохнатым полотенцем, шмыгнул к трюмо и, стоя на левой ноге – ступню правой отогревал на щиколотке левой, – принялся причёсываться.

– Надень тапочки, ноги как у гуся.

– Обойдётся, – сказал Никанор Иванович, сокрушённо разглядывая человечка, который глядел на него из трюмо, дуя на голубую расчёску.

Между ключицами ямы, шея как ниточка, грудь утиная, клином. Руку можно не сгибать: не мускулы, а так – жила. Хоть росточку бы! В первом классе стоял четвертым сзади, а за три года переехал в предпоследние.

– Беда прямо! – нечаянно вслух сказал Никанор Иванович.

– Что? – спросила мать.

– Да так. Не в коня корм.

– Не горюй, твой папаша был как столб. Уж и не знаю, будешь ли ты в теле, а верстой будешь.

– Да ведь время уходит!

– Это у тебя-то время! – мать рассмеялась. Хорошо засмеялась, весело.

Он сразу прибежал к ней, уткнулся носом в живот, и она откликнулась, приподняла его и тотчас отпустила.

– Худющий, а тяжёлый.

– Это у меня кости, – объяснил Никанор Иванович. – Если бы на такие кости мяса побольше, никто бы меня не одолел – ни Паршины, ни Нырков. Да и сам Петька тоже с места б не сдвинул.

– За стол садись, Никанор Иванович! Приятели твои без тебя исскучались, небось.

Никанором Ивановичем мальчика прозвал дед, отец матери.

– Пока мы живы с бабкой, никакая ты, сынок, не безотцовщина, – сказал ему дед в ту самую трудную пору жизни. – Я величаюсь Иван Ивановичем, и ты отныне Иванычем величайся. Никанором Ивановичем. Спросят, как зовут, а ты не тушуйся – Никанор Иванович. Понимаешь?

– Понимаю, – сказал первоклассник Никанор и на следующий же день объявил учительнице, что называть его нужно не по фамилии, а по имени-отчеству. Учительница знала про его жизнь, может, больше его самого и согласилась с ним.

Ребята пробовали потешаться, да ничего у них не вышло: Никанор Иванович гордился своим новым величанием. Дед у него был знаменитый, все три «Славы» с войны принёс.

До бани было идти да идти. Улицей, через картофельное поле, над рекой, перейти по лавам реку, ну а там уж близко.

На улице к Никанору Ивановичу привязалась бродячая собака. Чёрная спина, рыжие бока, глаза горячие, но виноватые: не нашла, мол, хозяина, вот и пропадаю.

Идёт и идёт за Никанором Ивановичем, а тому тоже стыдно на собаку поглядеть. «Знал бы, что встречу, хоть кусок хлеба взял бы».

Никанор Иванович останавливался, зажимал коленями сумку с веником и бельишком, а руки разводил в стороны:

– Ну, нет у меня ничего! Время за зря теряешь. Ступай.

Собака тоже останавливалась, а потом, опустив голову, робко шагала за ним следом.

Картофельное поле давно уже было убрано, борозды сгладило дождями, иссохшая ботва слилась с землёй. Поле ожидало снега, а зима задерживалась.

На этом поле Никанора Ивановича охватывали разные мысли. О том, что небо – большое. И о том, как это земля не устанет держать на себе такие махины: ведь столько теперь одних домов в мире многоэтажных. Как песчинок! А поездов, а заводов, а людей!..

Иной раз Никанор Иванович, поглядев, что никого нет, ложился на вытертую до блеска тропинку, припадал ухом к земле и слушал. Услышать ему ничего ни разу не удалось, и он говорил себе: «Пока, значит, полный порядок. Не слыхать, чтоб ухнулись в тартарары».

Идущая следом собака думать мешала. Никанор Иванович опять остановился, вывернул карманы, зажав в кулаке мелочь на баню.

– Ну пойми ты, глупая голова! Ни крошки у меня нет.

Собака посмотрела на него горячими виноватыми глазами и завиляла хвостом.

Никанор Иванович прибавил шагу.

– Знаю, чего тебе надо! Ты меня в хозяины выбрала. Да только разве я похож на хозяина? Пацан я. Поняла? Пацан. Мамка нас обоих палкой так налупит! Тебя – чтобы отвадить, а меня – чтобы не обнадеживал вашего брата попусту.

Слова на собаку не подействовали.

– Не надрывай мне сердце! – рассердился Никанор Иванович.

Нет, собака была упрямая. Тогда Никанор Иванович поднял с земли комок глины, замахнулся – я кинулся бежать. Он остановился перед лавами. Оглянулся. Собака сидела на задних лапах посреди картофельного поля совсем одна.

Никанор Иванович бросил комок в чёрную воду, поглядел, как сломалось отражение, и, сердитый на весь белый свет, побежал в баню.

– А, Никанорик! – обрадовалась ему тётенька кассирша. – Все парильщики уже собрались. Одного тебя нет.

– На уговоры много времени потратил, – признался Никанор Иванович, получая билетик.

– Мать, что ли, не пускала?

– Да нет, с животным одним разговаривал.

Тётенька кассирша удивилась, а он, размахивая кепкой, взбежал по лестнице на второй этаж, в объятия старичка-банщика.

– Никанорик! Веник не забыл?

– Никогда! – ответил Никанор Иванович, окидывая хозяйским взглядом зал. – Мой шкаф не занят?

– Держу для друга. Пиджак свой там повесил.

– Спасибо, Василич!

– Шайку-то у меня возьми, чего по бане будешь рыскать, – крикнул ему Ваеилич.

Любимое место, светлое, возле окошка, было занято. Здесь мылся крутоплечий дядька, белоголовый, черноглазый.

Никанор Иванович занял место рядом. Загляделся на дядьку.

—

Ты чего? – спросил тот.

– Смотрю, голова белая, как у маленького. Приглядываюсь, может, седой.

– Да нет, не седой. Белый.

– Вот я и гляжу. Редкий волос.

– Чего же редкого, ты сам такой же!

– У меня голова потемнеет. Мамка говорит, она в малолетстве тоже была как я, а потом волос потемнел.

– А ты чего ж, в парную ходишь? Судя по венику.

– Без парной в бане делать нечего. Всю дурь недельную выпаришь, и легко.

– Много ли в тебе дури-то, в маленьком таком?

– Во мне-то немного. Да ведь не один я парюсь.

– Ишь ты! – восхищенно покрутил головой сосед. – Ты завсегдатай?

– Кто?

– Завсегдатай. Постоянный, стало быть, клиент.

– С семи лет хожу. А теперь десять.

– Завсегдатай. Хорошая у вас баня.

– Баня старая. А парилке цены нет. Знающие люди говорили. Пошли, если хочешь.

– Пошли.

– Никанорик пожаловал! – дружно обрадовалась парилка.

Никанор Иванович, оглядываясь на белоголового – не отстал ли? – окатил веник кипятком, понюхал душистый пар и полез наверх. Захлопали венички. Заохали в блаженстве парильщики.

– Похлещись, – Никанор отдал свой веник белоголовому. Тот похлестался. – Не умеешь, – сказал Никанор Иванович. – Давай похлещу.

—

Похлещи.

– Ну, как? – спросил мальчик, когда они вышли из парной.

– Прямо тебе скажу – здорово.

Они заняли свои места, вымылись.

– Тебя Никанором зовут?

– Здесь Никанориком, а вообще я Никанор Иванович.

– Ну, это понятно.

– Ишь какой понятливый! – усмехнулся мальчик совсем во-взрослому. – Ещё пойдёшь в парную?

– Пошел бы, да за сердечко боюсь.

– Ну, как хочешь! – Никанор Иванович опять отправился в парную, а когда вернулся, белоголового не было.

Кинулся в раздевалку. Вытерся кое-как, оделся, а пройтись по раздевалке, поискать человека застеснялся, кивнул Василичу – и в буфет. Белоголового в буфете не было. Никанор Иванович выскочил на улицу, сбегал до магазина – и там не было белоголового. Помчался назад к бане. И столкнулся с ним у входа.

– Чего-нибудь оставил? – спросил белоголовый.

Он был в кожаном пальто, в кожаной фуражке, высокий, ладный.

– Оставил, – сказал Никанор Иванович. – Мочалку. Любимую.

И прошмыгнул мимо этого человека в баню.

Постоял под лестницей. Сосчитал три раза: до полсотни, до двадцати пяти, до десяти. Выбежал на улицу, увидал вдалеке кожаное пальто и пошёл в ту же сторону. Белоголовый шёл не оглядываясь, неторопко, и Никанор Иванович почти нагнал его.

«А что, если он обернётся?» – словно кипятком в лицо.

Никанор Иванович уткнул голову в плечи, ноги у него в коленках подломились, он замедлил шаги, а потом совсем остановился.

И вспомнил собаку на картофельном поле.

И заплакал вдруг.

– Ты что-нибудь потерял? – спросила его старушка.

– Нет, ничего! – И бросился бегом в обратную сторону. Остановился, вытер кепкой влажное после парилки лицо и пошёл к лавам, через чёрную осеннюю речку.