Салют

01.09.2008 Архив номеров/2008/#2

Минаев Борис — Салют

Однажды кто-то сказал, что в нашем сквере на улице Трёхгорный вал будут ставить пушки для салюта.

Эту новость принёс Хромой. Обычно он ходил медленно, а в этот раз почти летел, торопливо волоча за собой свой огромный чёрный ботинок.

– Завтра… будут для салюта пушки ставить. Я точно узнал, – сказал он и уставился почему-то на меня.

– Ну, молодец, что узнал, – сказал я спокойно, чтобы не обижать Хромого. – Теперь что мы должны делать? Плясать?

Хромой обиженно отвернулся.

– Мама! – крикнул я с порога. – От салюта что-нибудь вообще остаётся?

– В каком смысле? – спросила мама и подняла голову от тетрадок.

– Ну в каком-каком… когда заряды, когда салют… понимаешь ты или нет? От них что-нибудь остаётся?

– Ну… да, – очень неуверенно сказала мама. – Конечно. Должно оставаться. Эти, как их… гильзы. Железные и пустые.

– Эх, ты! – с вызовом сказал я. – А ещё в аспирантуру собралась поступать! Диссертацию защищать по каким-то там… искусственным волокнам! Гильзы же на земле остаются! А стреляют зарядами! Неужели ты даже этого не знаешь?

– У папы спроси! – сказала мама, внимательно посмотрев на меня, и опять углубилась в свои тетрадки.

Дома у меня была книжка про оружие. Это была самая лучшая книжка в моей библиотеке, правда, обложка давно оторвалась и потерялась безвозвратно. Поэтому авторов я не помню. В ней были такие главы: про арбалеты, про гладкоствольные мушкеты, про наганы, про винтовку Мосина образца 1895 года, про автомат Калашникова, про автоматические карабины. В ней были разные потрясающие рисунки. Но в ней ни слова не было про салюты.

Я внимательно на всякий случай пролистал книжку три раза (хотя и так знал её почти наизусть), и стал ждать папу с работы.

Когда пришёл с работы папа, он тоже не смог ответить – что остаётся от салюта?

– Пшик остаётся! – насмешливо и коротко сказал он и пошёл ужинать.

– Сам ты пшик! – закричал я. – Ну и иди, ешь свою жареную колбасу! Жареный колбасник!

– Лёва, ты что, рехнулся совсем? – испугалась мама. – Что с тобой вообще происходит? Может, ты болен?

– Я-то здоров! Со мной-то всё в порядке! А он, кроме колбасы, ничего знать не хочет! – продолжал неистовствовать я.

– Так! – сказал папа и крепкой рукой усадил меня на стул напротив себя. – Ну-ка, успокойся.

Я долго молчал и быстро ел жареную колбасу, которую незаметно поставила передо мною мама. Я ел не потому, что был голоден, а так, чтобы действительно успокоиться.

– Почему вы ничего не знаете? – действительно успокоившись, спросил я. – Мама вот пишет диссертацию. Ты вообще директор фабрики. Кто-нибудь из вас может узнать, остаётся что-то от салюта, или нет?

Родители переглянулись.

– Что случилось-то, можешь наконец объяснить? – сердито сказала мама.

Папа молча пошёл звонить.

Сначала он позвонил дяде Мише Менделевичу, своему однокласснику.

– Миш! – сказал он. – Это я, привет… Ну, ты как? Я вообще-то нормально. Да ничего не случилось. Слушай, а ты не помнишь случайно, когда в сорок девятом, не то в сорок седьмом у нас на Самотёке пушки для салюта ставили… Да-да, ещё твоя бабушка оглохла потом на три дня… Да-да, мы ходили тогда с Танькой и с Людмилой Ивановой… Слушай, к чему эти подробности? Разговор идёт не об этом. Я вот хочу тебя спросить, ты не помнишь, что потом от этих выстрелов… Ну да. Что остаётся потом? Какие-то там штуки на земле валялись. Даже потом говорили, какой-то дом вроде загорелся случайно… Не помнишь? Ничего не помнишь? Да, давно это было. Жаль. Очень жаль. Зачем мне? Да, честно говоря, не знаю, так, ерунда всякая… Ну… Лёвка пристал. Очень хочет знать, что остаётся от салюта. Ну всё, пока. Пока, не буду отрывать.

Потом папа повернулся ко мне и сказал:
– Не помнит он. Всякую ерунду помнит, а это не помнит. Вот балда.

– Спасибо, пап, – сказал я. Честно говоря, мне было немного перед ним стыдно. – Извини за это… за беспокойство. Только ты ещё кому-нибудь позвони. А? Так, на всякий случай.

– Слушай, ну зачем тебе это надо? – взорвалась мама. – Объясни.

– Он не может объяснить. Надо и всё, – грустно сказал папа. – У меня тоже так было, но уже давно. Сейчас. Попробую ещё позвонить.

Он набрал какой-то номер и сказал в трубку:
– Михал Иваныча можно? Михал Иваныч, это Левин. Да нет, ничего не случилось. Михал Иваныч, вы когда-то мне говорили, что в артиллерии служили… Нет? Извините. Я просто хотел узнать…. Вы не знаете, что остаётся от салюта? Зачем? Да вот, говорят, у нас пушки в сквере будут ставить, на 7 ноября. Общественность волнуется, как бы дом не загорелся. Ну, соседи, в смысле. Ну, там заряды всякие начнут падать. Нет? Не в курсе? Ну, извините… Пока. До завтра. Вернее, да, до послезавтра.

– Человек на больничном, – виновато сказал папа. – А я его с салютом дёргаю. Знаешь, как неприятно, когда начальник домой звонит? Микроинфаркт можно получить. Извини, Лёва, – взмолился он, – я больше не знаю, кому ещё звонить. Просто башка уже не варит. Я и так целый день на телефоне вишу. Да ещё вопрос такой… сложный. Так сразу и не сообразишь. Пусть мама теперь попробует.

Папа прилёг на диван и положил локоть под голову.

– Да! – саркастически сказала мама. – Мама у вас по всем вопросам специалист. По всем отраслям знаний, так сказать. А я вот думаю, что военное дело – это чисто мужская специальность. Эх вы… артиллеристы.

Мама села к телефону, открыла записную книжку и начала листать.

– Так! – сказала она. – Вот кто нам всё расскажет про салют.

У меня даже замерло сердце от хорошего предчувствия.

– Константин Иваныч? – спросила мама ласковым и звонким голосом. – Да, это я. Собственной персоной. Как вы себя чувствуете? Да? – мама звонко засмеялась, и стала что-то слушать. Слушала довольно долго, а потом дождалась, когда можно будет сказать, и сказала:
– Константин Иваныч, а я к вам за консультацией. Нет, это не к защите. Нет, не по профессии. Просто так… один вопрос. У нас пушки для салюта будут ставить, к 7 ноября. Совсем близко от дома. Вообще в двух шагах. А кому жаловаться? Да вы что. Разве можно жаловаться на такие вещи? Это же в честь праздника. Как какого? Константин Иваныч, ну вообще, вы такие вещи говорите. Да. Ну, конечно. Никто не собирается жаловаться, что вы. Все даже довольны. Но есть такое подозрение, что после салюта что-то остаётся… что-то там падает на землю. Вы случайно не знаете? Вдруг когда-нибудь сталкивались с этим вопросом… Во время войны, или после. Нет? Ну, жаль. Дети спрашивают, да и соседи, – мама вдруг густо покраснела. – Короче говоря, все спрашивают, что остаётся от салюта и не хлопнет ли оно кого-нибудь по башке. Короче говоря, вы не знаете, и спасибо вам большое. Ничего страшного. Пока.

Мама повесила трубку, подошла к окну и сказала:
– По-моему, это какой-то бред. Всё, чем мы тут занимаемся. Не хочу я никому врать. Никто, кроме нас, во всем мире не интересуется этим салютом. По-моему.

Я ушёл в свою комнату.

Из моего окна сквер было не видно. Его было видно, только если выйти на балкон.

– Лёва, иди-ка сюда! – громко позвала меня мама. – Я вышёл опять в большую комнату и демонстративно встал посередине. Не очень-то хотелось мне с ними разговаривать. Тоже мне, специалисты узкого профиля.

– Скажи, а что вы собираетесь делать… ну, вот с этим, что якобы остаётся от салюта? Вы собираетесь его взрывать? Бросать в костёр? Да? – спросила мама. – Но ты же знаешь, что я не разрешу тебе во всём этом участвовать.

– Нет, мы не собираемся, – устало и уныло сказал я.

– Тогда зачем? – опять спросила мама с нажимом.

– Мам, ну как тебе объяснить. Ну, я не знаю… Просто мы будем ходить с фонариками и искать, осталось ли что-то от салюта. Вечером, в темноте.

– А потом? Потом? – спросила мама. – Взрывы будете устраивать? А если кто-то получит увечье, кто будет отвечать? Кто будет нести ответственность?

– Вообще-то, всё, что горит, должно сгорать уже в воздухе. Не станут, по идее, ставить пушки в центре города, чтобы что-то ещё несгоревшее падало на землю, – солидно сказал папа.

– Это по идее! По идее – да! По идее ничего не должно оставаться! – горячо сказала мама. – Но у нас же всё будет как всегда! Что-то сгорит, что-то не сгорит. Придут эти… с фонариками, соберут. А потом что? Я запрещаю тебе этим заниматься, ясно? Забудь про эту вашу идею! – сказала мама и дала понять всем своим видом, что разговор окончен.

– Нет, мама, – сказал я. – Я не могу забыть про эту нашу идею.

– Но почему? – закричала мама.

– Не могу и всё. Потому что мы договорились.

– Марин! Я тебя прошу! – сказал папа. – Судя по всему, ничего там от этого салюта не остаётся. Или так… остаётся, но ерунда всякая. Не о чем беспокоиться.

– Я беспокоюсь, – со слезами на глазах сказала мама, – о том, что будет с твоим сыном. Если он сейчас уже такой упрямый балбес, то что нас ждёт дальше? Но, по всей видимости, тебе эти мелочи не интересны. Так сказать, детали нашего быта.

Папа вздохнул и повернулся лицом к стене.

– Иди спать! – сказала мне мама. – Но сначала принеси мне воды.

Я принес воды, и мама успокоилась.

– Ладно, – вздохнула она. – Делай, что хочешь. Только ничего не взрывай, пожалуйста, ладно?

И поцеловала меня в щёку.

Перед сном я лежал и думал. Я представлял, как весь наш двор – душистые палисадники под окнами, битумную крышу трансформаторной и железную крышу котельной, низкий кирпичный гараж отца Серёги-маленького, теннисный стол на кривых ногах, наши молодые саженцы, врытые в сухую землю – всё это знакомое наизусть пространство – засыпают разноцветные салютные заряды. Они шипят в темноте – и мы, обжигаясь, поднимаем их с земли и передаём друг другу.

Но пушки не привезли. Ни завтра, ни послезавтра. Хромой во двор не выходил.

– Будет отвечать за свои слова, инвалид фигов, – сказал Колупаев.

Пушки привезли только утром седьмого ноября. Но мы узнали об этом слишком поздно. Уже в наступивших сумерках мы отправились на них смотреть. В кустах, возле памятника рабочему с булыжником, стояло что-то аккуратно закрытое военным брезентом. Мы хотели подойти, но нас остановил офицер в плащ-палатке. Шёл дождь, и фуражка смешно топорщилась у него под капюшоном. Рядом с офицером, в этих же кустах стояли два солдатика и курили.

– Куда? – коротко спросил офицер.

– Можно мы на пушки посмотрим? – спросил я.

– Идите отсюда. Быстро, – сурово сказал офицер.

– Товарищ офицер! – захныкал я. – Можно мы чуть-чуть постоим, посмотрим на пушки?

– Мне что, два раза повторять? – спросил офицер решительно.

И сделал шаг. Мы отступили.

– Товарищ офицер, а от салюта что-нибудь остаётся? – спросил Сурен. – Там эти… заряды… патроны… гильзы… ракеты пустые… А?

– Что? – заорал офицер. – Пошли отсюда, мелочь пузатая! Чтоб я вас не видел!

Как ни странно, мы не ушли.

Сквозь темноту я видел усталые глаза офицера. По-моему, он сильно удивился, что мы не ушли. Солдаты тоже посматривали на нас с интересом.

– Ну, мне что, милицию, что ли, вызывать? – спросил офицер обиженно.

– Товарищ капитан, да давайте мы их лучше застрелим. А чего? – спросил один из солдат. – Это же военный объект, а вы с ними цацкаетесь. Не положено, и все дела.

– Давай, Мурзин, – устало согласился офицер. – Твоя правда. Заряжай и вали мелюзгу на хрен. Пусть не лазают.

Мы с Суреном неохотно отошли шагов на восемь.

– Товарищ офицер! – заорал я. – А оно падает? То, что остается?

– Падает, но не здесь, – вдруг сказал капитан.

– А где? – заорали мы с Колупаевым.

– В Караганде! – крикнул офицер и бросил в нас камешком. Мы убежали.

Рядом зазвенел трамвай. Дождь струился по моему лицу, и мне было весело от этого.

Мы вошли в подъезд. От нас пахло сыростью. До салюта было ещё очень долго. Я уже устал ждать.

– Слушай, Лёва! – сказал Сурен. – Надо вот что сделать. Надо расставить посты, чтобы в нашем дворе собирали только мы. Мы соберём всё, что упадёт на наш двор, и сдадим.

– Куда сдадим? – удивился я.

– За деньги, – уверенно сказал Сурен. – За это обязательно будут давать деньги. Вот увидишь.

– Давай лучше спрячем, – предложил я. – А то родители отнимут и выбросят, если в дом принести. Оно же грязное, наверное, будет.

– Может быть… – задумчиво согласился Сурен. – А где?

– Есть у меня одно место, – загадочно сказал я. На самом деле, я совершенно не представлял себе, где можно спрятать такую ценную вещь. Весь двор был как на ладони. Спрячешь что-нибудь – сразу украдут.

– Может быть, может быть… – опять задумчиво сказал Сурен.

Кто-то вошёл в подъезд, и мы вздрогнули, как будто застигнутые на месте преступления.

– Что-то я есть очень хочу, – сказал Сурен. – Встречаемся в сквере. Фонарь не забудь.

…Поздно вечером седьмого ноября мы сидели с мамой на кухне.

Папа дежурил на своей фабрике – по праздничным дням у них вечно устраивали эти дурацкие дежурства. Мама слушала по радио революционные песни, резала капусту и подпевала. А я сидел и глядел в окно.

Руки и ноги вдруг стали ватными, вялыми. В кухне было душно, потому что мама включила все горелки на плите, и я почувствовал, что хочу спать.

И тут меня подбросило со стула. Вся мебель на кухне как будто крупно вздрогнула.

За окном кто-то завизжал, а мама выронила нож.

– Лёва! Лёва! – сказала мама. Схватила меня на руки и бросилась вон из квартиры, по-моему, даже не заперев дверь.

Мама давно не носила меня на руках, потому что я был уже здоровый малый. Я крутил головой, пытаясь вытряхнуть из ушей звон – руки и ноги мои бессильно болтались, а мама тащила меня вниз по лестнице, торопливо целуя и почему-то шепча:
– Салют, салют…

И в этот момент грохнуло ещё раз. Мы с мамой даже как-то пошатнулись.

Я вырвался, схватил маму за руку, и мы побежали вместе, прыгая через ступеньки, а она то и дело теряла тапочки, которые даже и не подумала заменить на туфли.

Я очень хорошо это запомнил, потому что пока мы перебегали через трамвайные пути, меня окончательно оглушило, и в ярком, ослепительном свете я вдруг увидел свою маму – какой она была в тот вечер.

Одной рукой она придерживала накинутый на плечи плащ, другой крепко держала меня. И улыбалась, глядя в небо.

Мы нырнули в темноту, которая после салюта стала совсем чёрной – в наш сквер. И почти ослепшие, добежали, наконец, до того места, где стояли пушки.

Пушки тускло блестели во тьме. Свёрнутый брезент валялся рядом. Давешний офицер что-то кричал солдатам, чтобы они его расслышали. И махал рукой. Беспрерывно махал рукой.

Народу в сквере было полно. Всё вокруг становилось то белым, то красным, то зелёным. Мы задирали головы, и над нами плавно кружились искусственные звезды. Мы сразу оглохли. У меня болели уши, и я закрывал их ладонями, и от каждого толчка в голове становилось всё шумнее. Я таращил глаза и крепко держался за маму, чтобы совсем не сойти с ума от этих толчков. Каждый выстрел становился всё тише и тише. Кто-то рядом целовался. Кто-то пил водку, прямо здесь, в сквере. Милиционер ходил кругами и смотрел за порядком.

Хотя какой тут мог быть порядок?

…А потом мы медленно и устало побрели домой.

Когда мы вошли в квартиру, я вдруг увидел на мамином лице и на халате какие-то большие черные хлопья. Как от сажи.

– Мама, ты грязная! – заорал я. Она посмотрела в зеркало, и засмеялась, и провела по лицу ладонью.

– Ничего, – сказала она тихо, почти не слышно. – Это от салюта. Вот что от него остаётся.

Я подошел к окну. Во дворе я увидел Женьку Хромого. Он стоял с фонариком и светил себе под ноги. Получалось, что в тёмном дворе дрожит и светится маленькое пятно.

Я открыл окно и закричал:
– Женька! Оно не здесь падает! В других дворах! Дальше!

Но он не поднял голову и не посмотрел на меня.

Мама принесла мне фонарик.

– Ну, ты идёшь? – спросила она. – Или всё-таки останешься дома? Пожалуйста, только недолго. Пожалуйста.

Я смотрел на фонарик и не понимал, что происходит. Мне совершенно не хотелось никуда идти. Но и признаться в этом я не мог. Никак не мог.

Когда я вышел во двор, Женьки уже не было.

– Что же делать? – подумал я. – Может, домой обратно пойти?

Ноги как-то сами перенесли меня через улицу Трёхгорный вал. В сквере было по-прежнему людно. Какие-то личности ходили между кустов с фонариками и что-то искали.

На земле валялись, выхваченные слабыми неровными лучами, какие-то бутылки, стаканчики из-под мороженого, пустые пачки от сигарет, окурки.

– Нашёл! – крикнул кто-то. И мы сразу подбежали к нему.

Он держал в руке что-то бесформенное.

– Горячо! – радостно сообщил он. – Горячо же, ёлы-палы!

Мне почему-то хотелось плакать. Я устал искать неизвестно что.

Во дворе стоял Колупаев и ждал меня.

– Оно не здесь падает, – сказал он сурово. – В другие дворы. Дальше. Там уже ребята целые кучи насобирали. Нам, как всегда, кукиш с маслом.

– А что падает-то? – досадливо спросил я. – Ты хоть видел?

– Не знаю, – пожал плечами Колупаев. – Темно же. Да вроде ракет. Только воняют.

Мы залезли на столик для домино, врытый в землю рядом с песочницей. Он был старый и немного покачивался.

Мы стояли и смотрели на небо.

В небе стреляли одиночными ракетами. Небо было светлое и чистое, как днём. Горела красная звезда на высотке рядом с метро.