Как Женюрка маму-мамулечку с Восьмым марта поздравлял

Марзан Никита — Как Женюрка маму-мамулечку с Восьмым марта поздравлял

Ах, ёлки-палки! Опять Восьмое марта! Вот странно так странно. Новый Год ждёшь-ждёшь, а он еле-еле ползёт. А Восьмое марта прыгает, как блоха. Прыг-прыг – Восьмое марта. Прыг-прыг – Восьмое марта. И ведь каждое Восьмое марта нужно придумывать, что подарить маме-мамулечке. Хотя мама-мамулечка и говорит: «Женюрка, лучший подарок для меня – это твой дневник с пятёрками». Но кому нужен дневник? Особенно с трояками.

Однажды я уже купился на эти мамы-мамулечкины слова и во что бы то ни стало решил получить пятёрку. Ну хоть одну. В честь припрыгавшего Восьмого марта. Для этого я выучил стишок. Не очень длинный. Нам как раз задали стишок учить. Там четыре строчки. Сейчас не помню, про что. Помню только… этот, как его… Размер.

Тара-тара-тарара
Тири-тири-тири
Трам-там-там-там детвора
Трюх-трюх в целом мире.

И на уроке решил руку тянуть, чтобы меня спросили. А училка взяла и заболела. Вместо неё припёрся дед по труду и весь урок трындел, как сделать табуретку из старой лыжи. Я ничего не понял, потому что зверски разозлился, что зря учил «трюх-трюх в целом мире».

После переменки был урок математики, а я всё ещё злился. Математичка вообразила, что я злюсь на неё, и вкатила мне пару, хотя я рассчитывал на трояк. Дроби я всё-таки кое-как, но помнил. Дать бы этому деду по труду табуреткой из лыжи. Короче, больше я глупостей не делал и стишки не учил.

А тут опять Восьмое марта прыгает! Вот прихожу я из школы и думаю – что делать? Даже комп не включил, хотя всегда его включаю. Сижу, затылок чешу – что же маме-мамулечке подарить? Потом решил – нужно с папой пошептаться. Всё-таки у папы и жизненный опыт, и деньги. Или одно, или другое поможет.

Папа стоял на балконе. Он смотрел на небо и чесал затылок. Так мы стояли и чесали затылки. Каждый свой.

– Прямо не знаю, что маме подарить, – сказал папа, – у неё уже всё есть.

– Может, деньги в конверт положить? – сказал я.

– У меня ни копейки, – вздохнул папа, – я всю зарплату и так маме отдаю.

– У меня тоже ни копейки, – вздохнул и я.

Хотя мне-то чего вздыхать?

Мы опять постояли, почесали затылки.

– А может, что-нибудь из твоего жизненного опыта? – спросил я. – Что-нибудь сделать своими руками? Без денег.

– Своими руками? – задумчиво откликнулся папа.

– Ну да, – сказал я, – например, табурет из старой лыжи. Получается очень красиво.

– Нет у меня такого жизненного опыта, – признался папа. – И лыжи старой нет.

– Тогда пойдём на улицу, – сказал я, – а то мама вернётся и сразу поймёт, что у нас проблемы. И начнёт эти проблемы за нас решать. И получится уже не женский праздник, а мужской.

– Ты прав, – сказал папа, – отступление – не бегство.

Мы пошли гулять по скверу. Потом сели на скамейку и стали смотреть, как люди едят мороженое. У этих людей были и деньги, и жизненный опыт. И, может быть, даже старая лыжа. А у нас ничего этого не было.

Тут к нам подошёл человек-реклама. Он нёс два фанерных щита. Один щит на груди, другой – на спине.

На щитах были нарисованы духи, а наискосок шла надпись: «С женским днём!».

– Купите духи для любимой женщины, – сказал человек-реклама.

– У нас денег нет, – сказал я.

А папа промолчал.

– Носите щиты, – сказал человек-реклама, – к вечеру на духи заработаете.

– А где взять щиты? – спросил папа.

А я промолчал. Я же выскочка.

– Вон в том магазине, – показал рукой человек-реклама. – Скажите им, что хотите рекламировать духи. Вам дадут такие же щиты. Будете ходить среди людей. А вечером получите деньги.

Мы разом встали и пошли в магазин. Там нам дали щиты, которые папа повесил себе на грудь и на спину, и мы вернулись в сквер, чтобы ходить среди людей.

– Знаешь, Женюрка, – сказал папа, – я буду идти медленно, а ты иди быстро. Если встретишь знакомых – заговаривай им зубы, чтобы они меня не заметили. А то неудобно как-то.

И я помчался вперёд, чтобы не наткнуться на знакомых. Так мы и работали. Я спереди, папа сзади. Я на ходу тренируюсь, как буду заговаривать зубы. «Здравствуйте, как ваше здоровье, как жена, как дети?». Тут я оборачиваюсь на папу, а он стоит и разговаривает с какой-то не знакомой мне тёткой. Ах, ёлки-палки, пропустил-таки! И я пошёл обратно, почему-то на цыпочках. А у этой тётки пальто дорогое и серьги золотые. И тётка папе говорит: «Ах, сколько лет, сколько зим! Мы с тобой не виделись со школьного выпускного бала!».

– Да, – кивает папа.

Ему явно неудобно перед этой тёткой в золоте. На груди – фанера, на спине – фанера.

– Здравствуйте, – начинаю я заговаривать тётке зубы, – как ваше здоровье…

– Это мой сын, – говорит папа.

– Какой хороший мальчик, – говорит тётка, даже не посмотрев в мою сторону. – Заходите ко мне на чашку чая!

– Нет, – сказал папа, – Женюрке нужен свежий воздух. Мы ещё погуляем.

– А если я куплю духи, – тётка ткнула пальцем с золотым кольцом в папину фанеру, – тогда пойдёте?

– Я бы выпил чашечку, – очень беспечно сказал я, – а то мороженого объелся, замёрз даже.

– Ну, только если одну чашечку, – сказал папа и перебросил передний щит с груди на спину, наверное, чтобы не позориться перед консьержкой.

В подъезде, где жила эта тётка, наверняка должна быть консьержка. Значит, кое-какой жизненный опыт у папы всё-таки был.

Квартира у тётки была огромной. Пять красивых комнат, на стенах картины, кругом китайские вазы. Папа с грохотом сгрузил свои щиты в просторной прихожей. Он хотел и ботинки снять, но я не дал. Что мы, в музее, что ли? Но тётка даже не заметила, что мы в ботинках прёмся. Она подала нам чай в тонких чашечках и, не отрываясь, смотрела в папины глаза. Мои глаза её не интересовали.

– Я тебя любила с третьего класса, – сказала тётка папе и зазвенела золотыми украшениями. – Любила и страдала, любила и страдала.

– Ты же всегда гуляла со старшеклассниками, – осторожно возразил папа. – На меня даже не смотрела.

– Чепуха! – всплеснула тётка руками. – Мне всегда нравился только ты.

Папа покосился на меня, как скакун на своего жокея, мол, а теперь куда поскачем, Женюрка?

– А вы когда духи купите, – спросил я. – А то нам домой пора?

– Вот-вот, – горестно сказала тётка и закрыла накрашенные глаза, – даже духи к празднику мне приходится покупать самой. Ни детей, ни мужа. А всё потому, что я любила только тебя.

– Но я был такой невзрачный, – сказал папа.

– Кстати, сын – твоя копия, – невпопад сказала тётка. Наверное, она думала совсем о другом. – Знаете что? Оставайтесь у меня жить.

– Как это? – разом спросили мы с папой.

– А вот как, – тётка обвела рукой комнату. – Хоромы у меня просторные. Но ведь я в них совсем одна. Не бросайте меня, а?

Тут папа встал из-за стола. Чуть-чуть раньше меня. И пошёл к двери. Вернее, мы пошли. Вернее, побежали. Схватили фанеру, и – на улицу. Хорошо, что ботинки не снимали.

Я пару раз оглянулся – нет ли погони? Вот ведь вруха какая оказалась! Духи не купила. Вруха. Папу она любила. Вруха. И то, что я невзрачный, ух, вруха!

Мы с папой так разволновались, что фанеру на папу шиворот-навыворот повесили! Духами внутрь, а чистой стороной наружу. И тут меня осенило. Я взял кусок битого кирпича и написал на обоих щитах: «Мы любим нашу маму-мамулечку!» И до вечера мы ходили среди людей, чтобы все знали, что мы любим нашу маму-мамулечку. А потом пошли домой.

Во дворе нас окружили соседи. Они проводили нас до подъезда.

А на балконе стояла наша мама-мамулечка и смеялась, а соседи её поздравляли.

Мы с папой стояли со своими щитами и тоже аплодировали маме-мамулечке как сумасшедшие.

А мама-мамулечка крикнула нам с балкона, что такого замечательного подарка ей ещё не дарили.

Когда я лёг спать, то вдруг подумал про ту тётку в золоте, которой никто ничего не подарил.

– Ладно, – подумал я, засыпая, – обязательно что-нибудь ей подарю. Дневник-то мой ей, конечно, не интересен. Стишок тоже уже не помню. Но вот если я найду старую лыжу, то…

Тут я заснул. Хороший вышел праздник. Каждый год бы так.